Я вышел из дому в холодные утренние сумерки. Деревья и дома черны, а улица в тумане. Понемногу прояснялось. В окнах горел свет. Но вот о чем хочу сказать особо: я шел позади трех девочек, спешивших в школу. Множество других маленьких детей также торопилось на занятия. Но как прекрасно вышагивала одна из трех девочек. Ее маленькие, нежные и уже такие полненькие ножки были подобны очаровательнейшей музыке. Я не мог на них насмотреться. Две маленькие косички свисали ей на спину. Малышка была уже такой женственной при всей своей юности, уже такой зрелой при всей своей невинной незрелости. Прелестно было видеть ногу, так мягко, нежно и так совершенно заполнявшую ботинок, и всю фигуру, так легко и в то же время с приятной основательностью двигавшуюся передо мной, и маленький изящный каблучок, так прелестно сгибавшийся под чудной ношей. Формы ее были так округлы, излучали такую мягкость! Но вскоре девочки зашли в школу, а я продолжил свой путь сквозь холодное, темное зимнее утро. Несколько домов, несколько деревьев и редкие прохожие. Все было мне так по сердцу. Дорога и лужайка были совершенно промерзшими, а над горами лежала серая полоса облаков, прилепившаяся накрепко, словно и не оторвать. Чинно, как дети, на зеленой лужайке стояли деревца, а потом я увидел плавный, милый, пригожий зеленый пригорок и серую от старости крышу сельского дома, двух собак, еще одну собаку, ткнувшуюся в меня своим теплым влажным носом, словно она хотела пожелать мне доброго утра в такую свежую, холодную рань, и рабочих, разгружавших камень. Тут я заглянул в низкое окошко. Красивая молодая женщина в белоснежном обворожительном пеньюаре стояла за стеклами и смотрела на меня. Кое-что увидел и я. Всегда найдется на что посмотреть.

Признаюсь, что сочинение истории, которую я тут рассказываю, стоило мне величайших трудов, хотя кое-кто, возможно, и сочтет ее немного нелепой. Речь в ней идет о ленивом проныре и проворном ленивце. Следует заметить, что тупая лень ленивца оставляла далеко позади проныру с его беличьим проворством, из-за чего тот немало изумлялся, что вполне понятно. Странность и примечательность этой простоватой и аляповатой истории, которая, к счастью, не разводит слишком долгих околичностей, заключается в том, что проныра, в сущности, ленив, а ленивец, в сущности, проворен, а это потому, что проныра-то был, к сожалению, слишком уж проворен, и потому, что ленивец при всей массе его ленивости, к счастью или к несчастью, добился блестящих результатов, поскольку был совсем не проворен и все же, в сущности, гораздо проворнее самого проворного проныры, в то время как проныра, к сожалению, при всем изобилии проворности и пронырливости хотя и был вовсе не ленивым, а все же намного ленивее самого ленивого ленивца, что, во всяком случае, достойно величайшего сожаления. Правда, проныра превосходил ленивца в ординарной проворности, однако попадал впросак и оказывался в конце концов далеко позади ленивца, который, если я не ошибаюсь самым грубым образом, хотя и намного превосходил проныру в ленивости, потому что был ленивее самой лени, все же был далеко не так ленив и гораздо проворнее, чем думал проныра, которого он оставил далеко позади себя и блистательно победил, так что достойный сожаления бедняга проныра чуть было не скончался от ужаса, осознав такое невероятное обстоятельство. Вот, мой дорогой читатель, это и есть история о проныре и ленивце или о ленивце и проныре, это в зависимости от того, как ты пожелаешь и как тебе будет угодно. Отнесись к ней снисходительно, посмейся над ней и не слишком гневайся на ее сочинителя, у которого она так прочно засела в голове, что он был вынужден записать ее, чтобы от нее избавиться.

У меня есть серьезная причина задаться вопросом, понравится ли история, в которой речь идет о двух людях, в общем-то молодых людях, а именно очаровательной милой девушке и о юноше, в своем роде столь же милом, славном, добром, которых связало самое прекрасное и проникновенное чувство взаимного расположения. Нежная и страстная любовь, которую они испытывали друг к другу, по своему жару была подобна летнему солнцу, а по чистоте и целомудренности — декабрьскому снегу. Их взаимное благосклонное доверие казалось нерушимым, а пламенная невинная симпатия росла день ото дня, словно чудесное благоуханное растение, усыпанное цветами. Казалось, ничто не сможет нарушить блаженнейшее состояние и наипрекраснейшее влечение. Все обстояло бы самым лучшим образом, если бы только славный, добрый и милый молодой человек не был таким прекрасным знатоком итальянской новеллы. Однако доскональное знание изящества, прелести и великолепия итальянской новеллы обращало его, как предстоит сей же момент узнать внимательному читателю, в совершеннейшего барана, похищало на время половину его здравого рассудка, а в один прекрасный день, утро или вечер, в восемь, в два или семь часов побудило, заставило и вынудило его объявить своей возлюбленной мрачным голосом: «Послушай-ка, я должен тебе сказать нечто, уже долгое время удручающее, мучающее и терзающее меня, нечто, что, быть может, сделает нас несчастными. Я не могу от тебя скрывать, я должен, должен тебе это сказать. Собери все свое мужество и всю свою стойкость. Быть может, это страшное и ужасное известие тебя сразит. О как хотел бы я надавать себе тысячу звонких оплеух и вырвать себе волосы». Бедная девушка, исполненная страха, воскликнула: «Я не узнаю тебя! Что мучает, что терзает тебя? Что же это такое ужасное, что ты от меня до сих пор скрывал и теперь должен поведать? Откройся же немедля, чтобы я знала, чего мне опасаться и на что я еще хоть как-то могу надеяться. Мужества, чтобы стерпеть самое жестокое и перенести самое худшее, мне не занимать». Правда, произнося это, она дрожала от страха, и предчувствие беды покрывало смертельной бледностью ее очаровательное, обычно столь свежее и милое лицо. «Знай же, — сказал молодой человек, — что я, к несчастью, слишком основательный знаток итальянской новеллы, и именно это познание составляет наше несчастье». — «Каким же образом, Господи милостивый? — спросила несчастная. — Как это возможно, чтобы образование и познание повергали нас в отчаяние и разрушали наше счастье?» На что тот соизволил ответить: «Потому что стиль итальянской новеллы остается непревзойденным в том, что касается изящества, силы и яркости, а наша любовь таким стилем не отличается. Эта мысль удручает меня, и я утратил всякую надежду на счастье». И тогда молодые люди повесили головы, минут этак на десять, а может, и больше, пребывая в совершенном отчаянии и безнадежности. Однако понемногу они вновь обрели уверенность и утраченные ожидания, и к ним вернулось нормальное расположение духа. Они стряхнули с себя печаль и растерянность, ласково посмотрели друг другу в глаза, улыбнулись и взялись за руки, тесно прижались друг к другу, ощутили себя счастливее и увереннее, чем когда-либо прежде, говоря при этом: «Мы будем, как и прежде, несмотря на всю изысканность стиля и великолепие итальянских новелл, дарить друг другу радость и наслаждение и нежно любить друг друга такими, какие мы есть. Будем довольствоваться тем, что есть, и будем этому радоваться, не стараясь брать с кого-либо пример, чтобы не испортить себе вкус и не лишить себя естественного удовольствия. Просто и честно быть преданным друг другу, дарить тепло и добро лучше самого прекрасного и изысканного стиля, пропади он пропадом, вот как». С этими радостными словами они самым сердечным образом расцеловались, рассмеялись над своим нелепым отчаянием и вновь обрели покой.

Ледяной ветер с ревом и свистом метался по темным улицам. Безжалостный ветер, и все кругом было мрачно, безнадежно и безутешно. Все добрые чаяния и добрые мысли мои пропали, я и сам пропал. Все доброе, милосердное и прекрасное пропало безвозвратно. Душа пропала. Все было холодным и мертвым, и мир окоченел. Всякая жизнь, всякая любовь и всякие добрые мысли были словно сметены мрачно ревущим и бушующим ветром, рыскающим, словно прожорливое чудовище, по безнадежным, безжизненным и пустынным улицам. Уют и человеческое общество словно навсегда исчезли с лица земли. Казалось, умиротворения и радости уже не будет больше никогда. Длинные улицы, наполненные отвратительной безрадостностью, ужасной пустотой, тянулись прямо в кошмар и в безымянность, в бесконечность и непостижимость, а безнадежность и бессердечность казались такими же бесконечными. Ни звезды, ни приветливой луны не было на небе, кошмар и ужас стали зияющей действительностью, а справедливость, доброта, милосердие, Господи праведный, обратились в одно лишь бледное, слабое, призрачное видение, достойное разве только кривой ухмылки. A люди были бедными, бледными, больными, измученными бурей, забитыми до ужаса рабами. Никто уже не доверялся другому. Добрососедство и благосклонность исчезли, пропали, и жилые дома стали домами ужаса и кошмара, пристанищами леденящей ненависти и неотвратимой смерти. Я мчался куда глаза глядят, мучимый и гонимый зверскими угрызениями совести, невыносимо жгущим огнем кошмарных упреков. Все пропало, у меня не осталось ни единой доброй мысли. Я был беден и убог, как никогда прежде. Все нутро во мне было истерзано, как никогда прежде. Несчастен, беден и жалок, готов повторить это снова, как никогда прежде. Порыв ветра рванул мое пальто, подняв его над моей головой, и на мрачной полночной улице, во всей этой тьме и непроглядной тоске я стал подобен ужасному королю Ричарду, Вечному Жиду и страшному убийце, каким был Паричида. Я был обманут и в то же время сам был обманщиком, я был оболган и в то же время сам был лжецом. Люди ненавидели меня, и я ненавидел, презирал ненавидящих и презирающих. Они предали меня, и я сам отвечал предателям презренным предательством. Бесконечное томление по простоте, по чистоте нравов, по верности и любви, по чистосердечности и доверию гнало меня, не давая покоя, пока я наконец не обнаружил печальное заброшенное бедное жилище, в которое я и забрел.