Бумажная обложка с размытой картинкой, плохонькая полиграфия, куча опечаток. Зато в конце — необъятный «список цитированной литературы», масса ссылок, умные аббревиатуры. Лично мне больше всего понравилась одна — «ЖОПА № 6», означающая некий «Журнал Общества потребительской ассамблеи, № 6 за 1906 год». Одним словом, типичная академическая брошюрка, рассчитанная на двадцать читателей с образовательным уровнем не ниже доктора наук. И тем не менее я напрочь забыл о ноющем боке, пиво мое успело нагреться, кассета доиграла до конца — но оторваться от брошюрки я так и не мог.

А началась история, изложенная в книге, еще в 1912 году, на тибетских окраинах пустыни Гоби. Жили здесь кочевники — тибетцы, монголы, тохарцы и еще черт знает кто, общим числом более сорока народов и народцев. А поскольку земли эти во все времена считались ничейными — ни русскими, ни китайскими, вроде как сами по себе — и накрепко присоединить почти безлюдные горы и пустыни не получалось ни у одной из тогдашних великих держав, то ограничивались эти державы тем, что нещадно грабили безответных местных жителей. И вот накануне Первой мировой те не выдержали и по Центральной Азии заполыхал огонь Великого восстания.

Обезумевшие от голода и нищеты кочевники подняли бунт и, собрав пятидесятитысячную армию, прокатились по окраинам Срединной (китайской) империи, заливая их кровью и оставляя за собой лишь пепелища да башни, выложенные из отрубленных китайских голов. Регулярной китайской армии было не до них, в столице императоров из династии Цин происходили дела похлеще. Как раз в этот момент армия Юань Ши-кая свергала с трона последнего императора, а потому брошенные на произвол судьбы местные китайцы толпами бежали под защиту неприступной крепости Кобдо. Единственной неприступной крепости на всем Тибетском нагорье.

Через полгода после начала Великого восстания тибетцы дошли-таки до Кобдо и под восьмиметровыми стенами цитадели их армия встала, причем встала намертво. Необученная, плохо вооруженная, голодная и раздетая армия кочевников неделями осаждала крепость, но и пятитысячного гарнизона Кобдо с лихвой хватало на то, чтобы шутя отбивать хаотичные наскоки осаждающих. Среди восставших начались разговоры о том, что, мол, может, и ладно, может, и не стоит брать эту крепость. Все равно не взять им ее, вон стены какие, шапка с головы валится, как голову задерешь посмотреть. И вот тут-то, в самый критический момент, в стан осаждающих верхом на белом верблюде и в сопровождении небольшого отряда телохранителей въехал Джи-лама, человек, оказавшийся способным на десятилетия вперед определить историю Центральной Азии.

Кто он такой, где родился и откуда взял столь странное имя — тайна сия велика есть. На самом деле звали его Дамбижацан Бэгдэсурэн, а Джи-лама — это титул, одна из ступеней в иерархии буддийского духовенства, что-то вроде христианского архимандрита⁴. Но кочевники и тогда, и потом называли его только так: Джи-лама. Единственный в своем роде.

Этот странный монах носил малиновый монашеский плащ прямо поверх мундира полковника российской армии, а подпоясывался пулеметной лентой и коралловыми четками. Вынырнув из неведомых европейцам мутных глубин Центральной Азии, он объявил кочевникам, что является земным воплощением жуткого божества-мстителя Махакалы, грозного защитника буддизма, до седьмого колена истребляющего род врагов «желтой веры» и изображаемого иконописцами не иначе как в окружении целой свиты обнаженных жриц и несвежего вида покойников.

— Штурм Кобдо я назначаю на сегодняшнюю ночь, — объявил Джи-лама воспрявшим духом кочевникам. — Кобдо — это только начало, мы пойдем дальше. Сами боги поведут нас в бой. Мы восстановим великую империю Чингисхана, и никогда нога китайца больше не ступит на наши святые земли. С вами Махакала, вы победите!

Никто из стоявших вокруг не решился спорить с грозным монахом, и таким образом Джи-лама стал верховным главнокомандующим всей пятидесятитысячной армии. В тот же день он начал готовиться к штурму. Связав всех имевшихся в лагере верблюдов в упряжки по пять, Джи-лама, едва стемнело, велел привязать к их хвостам тлеющий хворост и погнал их на крепостные стены.

Животные ревели от ужаса, в кромешной мгле метались сумасшедшие огни. Обезумев от боли, верблюды неслись прямо на стены Кобдо, китайцы палили по ним из всех имевшихся в их распоряжении орудий, но лишь растратили боеприпасы, которых им и так не хватало. Сути происходящего они не понимали, но чувствовали — происходит нечто страшное.

Через три часа после начала штурма Джи-лама дал сигнал, и на крепость двинулись отряды кочевников. Тысячи и тысячи тибетцев в одинаковых накидках молча бежали к крепости и по трупам верблюдов карабкались на стены. У того, кто поскальзывался на все затопившей, мешавшей шагать крови, шансов остаться в живых не было ни единого: его тут же затаптывали лезущие сзади. С ножами в зубах, с пастушьими посохами в руках — стрелять кочевники почти не умели, — нападавшие по двое, по трое атаковали китайских солдат и насмерть забивали их камнями, палками, а то и просто ногами. Сам Джи-лама носился среди них, выкрикивая жуткие ругательства. Он хватал китайцев за их черные косицы и молниеносным ударом рубил головы. После боя кочевники насчитали на его плаще двадцать восемь пулевых отверстий, но сам воитель не был даже поцарапан.

К утру крепость была разграблена, резиденция императорского наместника сожжена, а из пятитысячного гарнизона Кобдо в живых осталось только четырнадцать пленных. Собрав свою изрядно поредевшую армию на главной площади, Джи-лама объявил, что так и будет всегда, что эта победа — только начало, что он намерен дойти до Пекина и полностью уничтожить китайскую империю. Необходимо ему для этого лишь одно. Ему понадобятся дамары, много дамаров — особым образом освященных боевых знамен, под которыми его армии было бы не стыдно воевать и одерживать победы. И вот тут-то слышавшие эту речь пленные китайские солдаты позавидовали своим мертвым товарищам. Они прекрасно знали, что за обычай имеет в виду этот сумасшедший тибетский монах.

Церемония освящения знамен была назначена на тот же вечер. Уже за несколько часов до ее начала на главной площади Кобдо было не протолкнуться. Кочевники сидели вокруг костров и курили ароматные трубки. Ламы низших рангов читали мантры и исполняли ритуальные танцы. Пленные солдаты тихонько выли от отчаяния и ужаса.

Джи-лама не появлялся долго, очень долго. Он вышел к солдатам своей армии лишь с восходом первой звезды, и когда кочевники разглядели его новый наряд — доспехи из дубленой кожи, такие же, как у древних тибетских владык, красную мантию, расшитый жемчугом и украшенный нефритом шлем с высоким гребнем, — их охватил священный ужас: «Сам Махакала, бог-мститель, защитник „желтой веры“ тибетцев, явился покарать ненавистных китайцев!»

Громадная толпа буддийских монахов, окружавшая Джи-ламу, трубила в морские раковины, била в обтянутые кожей барабаны и заунывными голосами распевала древние заклинания. При свете костров и красной, в полнеба луны выглядели монахи не менее зловеще, чем те духи и демоны, которых они созывали на свое жертвоприношение.

Китайцев раздели догола. Правую руку каждого привязали к левой ноге, левую — к правой, косицу обмотали вокруг лодыжек. Так, чтобы грудь торчала вперед колесом. Ритуальные танцы и чтение заклинаний продолжались несколько часов. А затем Джи-лама вышел вперед, снял с головы шлем и взял в руки большой серебряный серп.

Китаец, к которому он подошел первым, рыдал от ужаса и на всех известных ему языках молил о пощаде. Бесполезно. Левой рукой лама схватил китайца за горло, а правой вонзил ему в грудь серп. Вспарывал грудную клетку он медленно, с видимым удовольствием, а затем рывком вырвал из груди еще бьющееся сердце⁵. Сидевший неподалеку мальчик-послушник подскочил к Джи-ламе с серебряной чашей, и тот выдавил в нее тягучую, темно-бордовую кровь. Остальные монахи молча взяли кисти, окунули их в чашу и вывели на первом из заранее приготовленных полотнищ слова заклинаний, гарантирующих армии Джи-ламы непременную победу.