— Право слово, неудобно вас беспокоить, — сказал я.

— Что вы, что вы…

— Хотел рассказать вам небольшую историю.

— Я весь внимание.

— Она напрямую касается работы вверенной вам больницы.

— Очень, просто оч-чень интересно.

— Дело в том, что два месяца назад должность руководителя ГУВД оказалась вакантна. Наверное, вы слышали об этом. Нет? Странно — это такое громкое событие. Не важно, почему так случилось, важно, что сейчас на этот пост претендуют два человека — Сверчков и Палицын. Вопрос решается в Москве, и пока оба претендента в неведении относительно своих шансов. Ведут, так сказать, собственную предвыборную борьбу. Тот, который Палицын, до сих пор занимается делами постовых и охранных структур. Сейчас он особенно упирает на то, что он — человек новой формации, и уверяет общественность, что при нем недостатки старой системы навсегда отойдут, так сказать, в прошлое… Как вы думаете — увеличатся ли его шансы на вожделенное кресло, если выяснится вдруг, что подчиненные ему части милиции, несущие пост на объектах муниципального подчинения, руководствуются в своей работе приказами тридцатилетней давности?

Врач задумался и от усердия даже пожевал губами.

— Думаю, что нет, не увеличатся. Но какое все это имеет ко мне отношение?

— Вы не понимаете?

— Нет.

— Видите ли, в чем дело. Тут у вас на входе стоит постовой. Очень вежливый мужчина. Пять минут назад он отказался меня пропустить внутрь больницы на основании того, что в 64-м году министру здравоохранения ни с того ни с сего пришло в голову подобные визиты запретить.

— Ага, — сообразил доктор. — И вы собираетесь об этом написать в своей газете?

— Собираюсь, — скромно признался я. — А когда люди Палицына будут спрашивать меня, зачем я так подставил их шефа, я объясню, что вы не смогли справиться с подчиненными вам милиционерами. Уверяю вас — Палицын вам этого не забудет. — Наклонившись к собеседнику, я добавил: — Между нами говоря, он удивительно мерзкий и злопамятный человек.

— Погодите, погодите, — заволновался доктор. — Зачем же так драматизировать ситуацию?

Приблизительно три минуты он рассказывал мне о том, как он любит газеты вообще и мою в частности. Потом спросил, не хочу ли я, чтобы постовой извинился? «Не хочу», — сказал я. Через пять минут дородный медбрат в белом халате уже провожал меня на вожделенное третье отделение.

Честно сказать, во всей рассказанной мною истории не было ни единого слова правды. Фамилии Сверчков и Палицын я придумал лишь за секунду до того, как принялся излагать врачу всю эту бредятину. Глупо, конечно, — но ведь помогло.

На стене кабинета, в котором меня попросили подождать, висел здоровенный рукописный плакат «Когда идешь к урологу-врачу, попридержи в канале всю мочу!». Я уселся в потертое кожаное кресло и от нечего делать полистал лежавшие на столе брошюры. Одна из них — «Памятка школьникам старших классов» — описывала, как именно следует заниматься гомосексуализмом, чтобы не подцепить что-нибудь уж совсем неожиданное. Иллюстрации к этой брошюре выглядели куда круче любого «Пентхауса».

— Сигареты принес? — вместо «привет» сказал Осокин, входя наконец в кабинет. Выглядел он неважно — небритый, осунувшийся, в дурацких пижамных штанах на два размера больше, чем нужно.

— Хреново выглядишь, — сказал я, протягивая ему пачку «Лаки Страйк».

— На себя посмотри.

Он сорвал с пачки целлофановую обертку, сунул в зубы сигарету и глубоко затянулся.

— Класс!

— Ну, рассказывай. Как же это тебя сюда занесло, жиголо? Забыл о технике безопасности?

— Как-как… Занесло и занесло. Пьян я был, не помню ни хрена.

— Вообще ни хрена?

— Нет, ну, что-то помню. Помню, блондинка была — это точно. Длинноногая… А кто такая, откуда взялась, куда делась — хоть убей… Тебе, Стогов, не понять.

— Да уж куда мне. Выпьешь?

— А что у тебя?

— Коньяк.

— Хороший?

— Наверное… Дорогой… В Гостином дворе купил, на втором этаже. Знаешь, там рядом с «LittlewoodsʼoM» есть такой славный отдельчик?

— Знаю. Выпей, если хочешь. Мне нельзя. Меня сегодня с трех часов дня колоть стали. Черт знает что за гадость колют — на задницу не сесть. Сказали, выпью хоть грамм — помру к едрене фене.

— Долго колоть-то будут?

— Послезавтра последний день. Слушай, как ты умудрился сюда пролезть? Тут же режим — чуть ли не тюремный. Что ты им там внизу наплел?

— Да так. Провел политинформацию.

— Ни хрена себе — политинформация! Меня санитар сюда по имени-отчеству позвал.

Я рассказал, как именно мне удалось проникнуть внутрь.

— Вот, блин, — расстроился Осокин. — Никогда не умел с этими придурками разговаривать.

— Зато с девушками у тебя задушевные разговоры получались. Раньше.

— Давай-давай, смейся над несчастьем товарища. Чего нового на работе?

— Лучше не спрашивай…

— Что так?

Я вытащил из внутреннего кармана плаща бутылку коньяка, отвернул пробку, сказал: «Выздоравливай!» — и сделал большой глоток. Коньяк оказался действительно классным, и я отхлебнул еще раз. Затем завернул пробку и убрал бутылку обратно в плащ. На то, чтобы рассказать Леше обо всем случившемся со вчерашнего вечера, у меня ушло, наверное, двадцать минут.

— Дела-а! — протянул Осокин, когда я закончил. — Вот это ты, парень, вляпался! Стоило на недельку загреметь в больницу…

— Если бы ты не загремел сюда, то вляпался бы сам. Степашин собирался отдать всю группу варягов под твое руководство.

— Хрен там я бы вляпался! Уж я-то этих чудиков по подземке таскать бы не стал. Парней — в клуб, девицу — в койку. Разговор короткий.

Цинизм Осокина иногда резал мне ухо. Я вытащил коньяк и приложился к бутылке еще разок.

— Точно не хочешь? — спросил я Осокина.

— Говорю же — нельзя. Что ты собираешься со всем этим дерьмом делать?

— А что с ним можно делать? С нами был капитан, пусть он и ищет убийцу. Я здесь ни при чем.

— А сам-то что думаешь? Кто завалил парня?

— Трудно сказать. Я ж не знаю их никого.

— Что — вообще никаких соображений?

— Нет, соображения, конечно, есть. Если ты спросишь мое мнение, то я бы сказал, что убийца — Мартин.

— Что так?

— Да как тебе сказать… Понимаешь, подойти в темноте к щиту, снять топор и влепить Шону по черепу мог в принципе любой. Нас там было шестеро — один убит, значит, подозреваемых остается пять. Ну я, допустим, не в счет, это понятно. Капитан тоже. Остаются трое. Девушку эту, Дебби, в расчет не берем. То есть теоретически она, конечно, могла треснуть его топором, но ты бы видел, как всажено лезвие — по самое древко… Сила удара должна быть, как у профессионального лесоруба. Честно скажу — вряд ли Дебби можно назвать профессиональным лесорубом…

— А что — очень хороша? — задумчиво почесывая подбородок, поинтересовался Осокин.

— Не то слово! Охренеть можно, какая девушка. Так что остаются двое — Брайан или Мартин. Шансы в принципе равные. Но Брайан — как бы тебе сказать? Он веселый парень. Смеется все время, пиво всем проставляет, Дебби за задницу щиплет. А этот Мартин… Во-первых, он почему-то оказался весь заляпан кровью — с ног до головы. Хотя стоял от Шона дальше всех. Во-вторых, он вчера зачем-то обманул капитана — сказал, что не перемещался, после того как в туннеле погас свет. Зачем невиновному человеку врать? А в-третьих, он… Как бы это сказать? Странный какой-то. Как робот. В бильярд играет, как машина, ни одной ошибки. Я, когда смотрел, как он шары кладет, очень, знаешь ли, живо представил, как именно он этому Шону топор в череп всадил.

— Слушай, а куда его рубанули? В какое место?

Я показал — справа на шее, почти в самое основание черепа.

Мы помолчали, и я еще разок приложился к коньяку. Вроде и разговариваем-то всего ничего, а коньяка осталось уже меньше половины.

— Да-а, в историю ты, Стогов, влип, — сказал Леша. — Капитану собираешься о своих подозрениях рассказывать?

— Не знаю… Пока, наверное, нет. Проверить бы как-нибудь эти подозрения.