— Мартин, — укоризненно покачала головой Дебби, — ты абсолютно сумасшедший тип. Тебе лечиться надо. Кладбища, Эриугена, вчера про «тяжелую голову» принялся зачем-то рассказывать…

При упоминании о вчерашнем походе в «Хеопс» Мартин помрачнел, взялся за ручку своего бокала и сказал ни с того ни с сего:

— А вот Стогов считает, что Шона убил я…

Брайан и Дебби разом посмотрели на меня, и, чтобы замять неудобную паузу, я сказал, что самое время выпить и двигать дальше. Морщась и передергивая плечами, ирландцы выпили водку и сделали по паре глотков из пивных бокалов.

— Не халтурить, не халтурить! — сказал я. — Пьем до дна!

Если бы человека можно было убить взглядом, то из этого кафе скорее всего я не вышел бы никогда.

Следующим пунктом программы был безымянный, но довольно чистенький пивной бар. Перед глазами здорово плыло. От сознания, что впереди еще как минимум полтора часа посиделок, на душе становилось совсем уж мерзко. «На хрена я вообще согласился участвовать в их идиотском конкурсе?!» — мелькнула на периферии сознания предательская мыслишка.

Бармен выставил на стойку пиво и виски, и мы уселись за столик в самом углу.

— Знаете, что я думаю по поводу этого позавчерашнего убийства? — сказала наконец Дебби.

— Что? — с трудом поднял на нее осоловевшие глаза Брайан.

— А вот что. — Она слегка пригубила из стоящей перед ней кружки и закурила. — Я думаю, что это была ошибка.

— То есть?

— Понимаете — в туннеле же было темно, так? А раз так, то убийца просто не видел, кто перед ним стоит. Хотел зарубить… ну, скажем, меня. А попал по Шону. Промахнулся. Возможная версия?

— В принципе… Почему нет?.. — покачали головой мы. — Вполне возможная…

— Остается только решить, кого хотел зарубить убийца, — усмехаясь, сказал Мартин.

— Бросьте жребий, — пожала плечами Дебби. — Я считаю, что он мог метить в кого угодно. В любого из нас. Хоть в тебя, хоть в Стогова.

— А зачем ему это надо? — не переставая усмехаться, сказал Брайан.

— А зачем ему надо было убивать Шона? — парировала Дебби. Говорила она очень разумно и вообще на общем фоне почти не выглядела пьяной.

— Кончайте, — сказал я. — Был с нами капитан? Был! Вот пусть он этим делом и занимается. Ему за это зарплату платят.

— Можно, конечно, понадеяться на капитана, — задумчиво сказал Мартин, — а можно…

Он смотрел в пространство и словно бы говорил сам с собой. Глаза у него были жесткие и непроницаемые. Он как будто оглядывался на то, что позавчера случилось в туннеле, и видел все до самой мельчайшей детали… Нехорошие глаза.

— Можете ломать голову над этим преступлением сколько угодно. Можете считать, что это ошибка, а можете — что именно Шон и должен был умереть. Можете думать что угодно — все равно вы не догадаетесь… Тут нет ни единой зацепки — перед вами идеально спланированное преступление. Ни мотива, ни улик. Все были рядом, но никто ничего не видел. Ну не красота ли? Ждем, пока погаснет свет, берем топор и всаживаем его в затылок парню — все! Разгадать такое преступление невозможно…

Я пытался слушать его, а мир, позабыв про все открытия Коперника и Галилея, упорно вращался вокруг моей головы. Вселенная скакала, как взбесившийся пони, и я не мог даже на секунду сосредоточиться, чтобы понять, что же такое он несет. Все вокруг расплывалось, и, как ни старался, я не мог сфокусировать взгляд на лице Мартина. Мне казалось, он играет со мной в кошки-мышки. Он ясно говорил: «ждем… берем… всаживаем…», но попробуй пойми — сослагательное это наклонение (предположим, мол, что мы взяли) или самое что ни на есть чистосердечное признание?

Я пытался сосредоточиться, а Мартин все говорил и говорил, и его слова, словно волны тягучей реки, разбивались о мою прижатую к краю столика грудь, распадались на отдельные звуки и, поблескивая искорками, исчезали в бесконечном пространстве…

— Кто такой этот Шон? — говорил Мартин. — Его никто не знал. Ни мы, ни капитан, ни Стогов. Он появился просто для того, чтобы погибнуть у нас на глазах. Он не успел ничего сказать, ничего сделать — он успел только умереть. Его смерть — это символ. Загадка, требующая совершенно особого подхода. Если вы будете смотреть на нее как на обычное преступление, вы ничего не поймете. Ни-че-го! Но стоит вам забыть о правилах формальной логики и, отдавшись на волю сознания, пуститься в рассмотрение самых безумных версий, как разгадка обнаружится сама… Обнаружится сама… Сама…

Я прислушивался к тому бреду, что он нес, но не мог разобрать ни слова. Его слова были очень важны, я знал, что должен запомнить их все, ведь где-то в них таилась разгадка… Но перед глазами все плыло, орбиты светил, нарезающих витки вокруг моей несчастной головы, все сужались, и, чтобы не уплыть из реальности окончательно, я схватился за стакан с виски и залпом выпил до дна.

Наверное, это была ошибка. У виски был мерзкий, отдающий чем-то пряным вкус. И этот вкус был последним, что мне удалось запомнить из того вечера.

10

Телефон зазвонил ровно без двадцати десять… Вернее, нет, «зазвонил» здесь, пожалуй, не подходит. Телефон взвыл, заорал, истерически завопил. Он взорвался целым фейерверком мерзких звуков, и каждый из них с садистским наслаждением тут же впивался в мой ноющий затылок. Стены рушились от грохота телефонного звонка, и обезумевшие жители в ужасе метались по улицам гибнущего Иерихона.

Собраться с силами и оторвать-таки голову от подушки мне не удавалось долгих десять минут.

— Але, — наконец просипел я в трубку.

— Стогов? Ты что — спишь? — поинтересовалась трубка голосом Осокина.

— Сплю.

— А ты знаешь, сколько времени?

— Не знаю.

— Вставай, на работу опоздаешь.

— Мне не надо на работу.

— Все равно вставай.

— Леша, — взмолился я, — ты когда-нибудь слышал о такой штуке — называется «гуманность»?

— Что-то слышал, не помню, что именно, — сказал жестокий Осокин. — Плохо, дружок?

— Не то слово.

— Выпей апельсинового соку и прими душ.

— Леша, — из последних сил спросил я, — чего тебе надо?

— Что-то давно ты, Стогов, не навещал заболевшего друга.

— После сегодняшнего утра ты навсегда потерял право называться моим другом.

— Да? Жаль. Я, между прочим, помочь тебе хотел.

— Неужели ты сейчас привезешь мне пива?

— Бери выше. Пока ты пьянствовал, я отгадал загадку убийства твоего ирландца…

— Дай догадаюсь сам. Ты нашел на одежде убитого отпечатки пальцев Джека Потрошителя?

— …Когда позавчера ты был у меня в больнице, — не обращая внимания, продолжал Осокин, — ты, помнится, говорил, что топор всадили ирландцу в череп сзади. Так?

— Так.

— Справа и по самую рукоятку. Так?

— Так. Но имей в виду, если меня сейчас стошнит, виноват будешь ты.

— Тебя не удивляет, что топор всадили именно справа?

Я закрыл глаза и попытался сообразить — о чем это он?

— Леша, ты о чем?

— Ну подумай сам. Ты стоишь и смотришь в затылок парню, который стоит прямо перед тобой. Представил? Берешь топор, замахиваешься… С какой стороны ты замахиваешься? Неужели не понимаешь? Стогов — ты безнадежен… Любой нормальный человек замахнулся бы правой рукой и всадил лезвие в ЛЕВУЮ сторону затылка. В ЛЕВУЮ, понимаешь?

— Нормальные люди вряд ли стали бы махать топорами в абсолютной темноте.

— Стогов, не будь тупицей. Я имею в виду, что убийца был левшой. Он замахнулся с левой руки — поэтому топор и оказался справа. Дошло наконец?

— Дошло, Леша, дошло. Запиши — я дам тебе телефон гувэдэшника, который выдает лицензии частным детективам. Нельзя зарывать такой талант в землю.

— Неужели тебя не интересует разгадка всей этой истории?

— Меня сейчас интересуют две вещи. Во-первых, стакан холодной воды.

— А во-вторых?

— А во-вторых, еще один стакан холодной воды. Больше ничего.

— Сволочь ты, Стогов, — обиделся Осокин. — Я ведь помочь тебе хотел…