Но шагнул в светлый круг костра высокий бородатый мужчина с пронзительно-строгими глазами и тронутой проседью львиной гривой волос, гортанно пророкотал в ночной тишине его голос, и потянулся цыганский люд к своим шатрам и кибиткам.
Оставшись один у костра, пожилой цыган протянул руки к его угасающему теплу, задумался, не заметив, как подошла старая цыганка и молча стала с ним рядом, стараясь не потревожить, до времени, его покоя.
Неподвижное, как маска, лицо женщины, покрытое глубокой сеткой морщин, в неверном свете костра казалось древним, как лик самой матери земли, но молодые блестящие глаза выдавали сохранившуюся проницательность ума. В глубоких почти черных глазах этих жила спокойная мудрость легендарного народа, чьи предки не пожелали иметь свою страну, считая домом весь Мир, и не признали над собой ничьей власти, даже власти Бога, которого, поверь они в него, пришлось бы признать господином. А какой же цыган станет терпеть над собой владыку.
Впрочем, так было давно, но время навязало этим независимым людям свои законы и обратило не имеющий своей религии народ в веру приютивших его стран.
* * *
— Задумался? — старая женщина ласково коснулась руки цыгана.
— Заботы, мать, заботы… — вздохнул цыган, нежно обняв старуху.
— Забыл ты, видать, сынок, старую поговорку:
«Утро для радости, день для забот, а вечер для песен.»
— Забыть не забыл, мать, а в жизни не всегда так выходит…
Еще раз тяжело вздохнув, он словно стер с лица остатки дневной суеты. Засиял, засветился белозубой улыбкой. Подобрел сразу его взгляд, заискрился мечтательной радостью.
— Скажи лучше, как дочка моя, Ляна? — спросил мужчина. — Не заболела? Второй день ее не вижу.
— Здорова твоя Ляна, сынок, здорова, да только…
— Ну что там еще? Не тяни, — нетерпеливо прервал ее цыган.
— Так ведь замуж ей давно пора, или не заметил? — усмехнулась старуха.
— Была бы пора — сама бы жениха присмотрела. Такой красавицы никто в таборе и не припомнит. Мать, покойница, красива была, да только Ляна краше.
Цыган тяжело вздохнул, вспомнив умершую в родах вторую и самую любимую жену.
— Спору нет, Ляна красавица, только у подруг ее уже по два, а то и по три ребенка. Негоже нашей девушке в таком возрасте без мужа и детей. Пора тебе сказать свое отцовское слово. Да и кто ее красоту видит, если она целыми днями сидит то над древними книгами, то за картами, да все пытает меня, старую: расскажи то, да расскажи это. Только я, что знала, давно уже рассказала. Что ж теперь делать, выдумывать разве?
— А коли и выдумаешь, велика ли беда? Сколько ты, мать, в этой жизни гадала, многое ли сбылось? Да и кто сказать может? Кто правду знает? Может, и хорошо, что не сбылось? И можешь ли ты мне сказать, что ждет мою Ляну в будущем? А какая же ты гадалка, если про себя и своих близких ничего не ведаешь? А ведь все знают — нет тебе в этом деле равных, — невесело усмехнулся цыган.
— Зря смеешься, сынок, — укоризненно покачала головой старуха, — я — это одно, а Ляна — другое. Мне совсем маленький дар отпущен был, почти, как слепцу, только что свет от тьмы да ложь от истины отличить могу, а у внучки, дочери твоей, он побольше, и когда проснется в ней сила, осознает она ее, многое тогда ей подвластно будет. Вот и не противлюсь я тому, чтобы она древние книги изучала, потому что лучше осознавать эту силу, чем не знать о ней вовсе. По незнанию ведь можно таких бед натворить…
Рассмеялся цыган, поднялся во весь свой высокий рост.
— Так чего же ты хочешь, мать? Может быть, мне силой дочку от твоих наук оторвать да замуж выдать? Я, хоть и Баро[2], но не чувствую над ней такой власти. Да и от веку у цыган такого не было, Муж — цыганке единственный хозяин, но уж хозяина-то она вольна выбирать себе по душе сама. Не спеши. Когда бы Ляна не была так хороша, то науками твоими парня приворожила бы, — смеясь закончил он и, резко повернувшись, зашагал к своему шатру.
— О, мир слепцов, — грустно пробормотала вслед сыну старуха, — редко какой женщине, а мужчине еще реже дано заглянуть в будущее. Передо мной лишь изредка и совсем немного приоткрывает оно тайну свою, а внучка вот, к несчастью ее, сможет больше, много больше… Только спит пока, ее сила, и что может разбудить ее, не знает никто, а потому и она не знает, что поживаю я, дряхлая, на этой прекрасной земле последние дни, и не успеет уже мне Ляна правнуков подарить.
Грустно посмотрела старая женщина на догорающее пламя и унеслась мыслями в прошлое, и ожило оно, вернув на миг яркую ее молодость, напоенную весенними ароматами цветущей Бессарабии.
«Жалеть не о чем, — с тихой печалью подумала цыганка, — было так до меня и так пребудет вовеки: на смену старому семени взойдет новый росток, и сам он упадет в землю, дав начало очередной жизни… И так без конца. Пойду взгляну на спящую Ляну и грусть пройдет… Нет, не о чем мне жалеть, не о чем…»
Глава 2
Самолет капитана Арсеньева в крутом вираже разворачивался над городом. Мелькнули за стеклами истребителя вызолоченная солнцем река и залитая водой пойма, пронеслись высотные дома и ровные шеренги улиц.
Арсеньев запросил разрешение и, коротко поговорив с диспетчером, повел машину на посадку. Колеса МИГа точно, как положено, коснулись полосы бетона в самом ее начале. Он полностью убрал тягу двигателей и с удовлетворением ощутил хлопок тормозных парашютов, резко замедливший бег самолета.
В наступившей после полной остановки машины — тишине резко прозвучал щелчок открываемого фонаря. Капитан посидел в своем тесном пилотском кресле, ожидая, пока подойдет его верный Пансо — техник Бойцов.
Несколько минут спустя он уже уверенно шагал по летному полю: высокий, сильный, немного грузный в тяжелом и жестком противоперегрузочном костюме, с удовольствием вдыхая запах нагретой солнцем травы через откинутое забрало гермошлема.
* * *
Когда Андрей Арсеньев с мокрой после душа головой, подтянутый, даже щеголеватый, в аккуратно отглаженной форме прошел по коридору мимо первого поста с застывшим у знамени часовым, то почти уже у выхода услышал оклик дежурного офицера:
— Арсеньев! Тебя полковник ищет.
— Ищет?! — возмутился Андрей. — Час назад мог бы поискать где-нибудь над Сухуми. Я же только из душа.
— Ну вот пойди и расскажи ему это, — язвительно посоветовал дежурный.
Андрей быстро перебрал в голове все возможные грехи, за которые могла бы грозить выволочка, и пришел к выводу, что чист как ангел небесный.
— Налет часов прекрасный, ночных вылетов достаточно, дисциплинарных проступков… нет, — с удовлетворением решил он. — Взбучки вроде бы быть не должно, а там, как начальство решит. Ему всегда видней.
Войдя в кабинет командира, Арсеньев четко начал докладывать о прошедшем патрульном вылете, но был остановлен нетерпеливым жестом полковника:
— Знаю, знаю, капитан, что все нормально. У нас ведь система проста, как веник: было бы ненормально — уже бы доложили, а так…
Он устало махнул рукой и доброжелательно взглянул на подчиненного. Арсеньев в глубине души облегченно вздохнул.
— Я тебя за другим звал, — продолжил командир. — Ты видел, там почти на краю летного поля табор цыганский?
— Нет, товарищ полковник, я заходил на посадку с запада, и если он там, — он кивнул в сторону, куда указала рука командира, — то промелькнул так, что не заметишь.
— Точно, Андрей. Что-то я действительно… Устал видно. Как бы ты его увидел? Понимаешь, я тут вчера допоздна засиделся, а цыгане эти такой концерт устроили — прямо театр «Ромэн». С одной стороны, вроде и неплохо, а с другой, — быть им там совсем не положено. Это же почти на границе летного поля. Безобразие! Черт те что развели, понимаешь. Офицеры наземных служб и слышать не хотят о том, чтобы с ними связываться. Говорят: стоит только подойти к табору, как подвергнешься такой атаке женщин и детей, что сразу расхочется объяснять этому вольному народу положения устава караульной службы.