— Это как раз неважно. Но… Вы любите такое мороженое? Может быть, хотите к нему вафли?

— Мне следовало написать вам и все объяснить, Но я не могла придумать, что сказать… И телеграмма получилась ужасно невежливая… А мисс Фицджералд прислала мне такую дружескую записку… По правде говоря, я все-таки сочинила письмо с объяснением, Даже очень основательным: знаете, у меня часто бывают простуды, вот я и написала, что сильно простудилась, но я… я просто не смогла отправить это письмо, тем более вашей сестре.

— Не беспокойтесь, не надо объяснений, они ни к чему, когда вы придете?

Она вспыхнула до корней волос.

— Вот почему я и расстраиваюсь, дедушка не хочет, чтобы я ходила к вам.

— Вы хотите сказать, он вообще запретил вам бывать у нас?

Стелла кивнула и склонилась над мороженым. Она пыталась попробовать его, но слезы ей мешали.

— Почему вы не хотите сказать мне, в чем дело, вы ведь знаете, правда?

Она прошептала.

— Да… — Потом очень серьезно посмотрела на меня и продолжала: — Даю вам честное слово, это не потому, что дедушка недружелюбно относится к вам или к мисс Фицджералд. Это вообще не имеет к вам никакого отношения.

— Конечно, — ответил я. — Я понимаю, что все дело в доме.

Она посмотрела на меня с облегчением, но ничего не сказала.

— Вы не хотели нам об этом говорить, чтобы не беспокоить нас, — догадался я.

— Да. — Она жадно ждала, что я скажу дальше.

— Кто-то сообщил капитану, что в доме появляются привидения, и он в это поверил, так?

— Вот именно! Ах, как я благодарна вам за то, что вы понимаете! Но, видите ли, я подумала: а если это все неправда, и вы, узнав, что говорят люди, начнете зря тревожиться. Я все-таки очень надеюсь, — добавила она поспешно, — что это неправда.

Я уклонился от ответа.

— Расскажите, какие ходят слухи, а я вам скажу, что правда, а что нет.

— Я не очень-то много слышала, — ответила Стелла. — Потому что едва Сузи заикнулась об этих случаях, дедушка тут же ее уволил. Она вернулась в кухню ужасно сердитая и заявила, что ему следовало бы сказать ей спасибо, ведь она передала ему, что у вас по лестнице ходит белая монахиня, ломая руки. Будто бы ее видела ваша служанка и упала в обморок, и вы нашли ее без чувств на полу.

Я усмехнулся. Что ж, могло быть и похуже.

— Поверьте мне что никто никакой белой монахини у нас не видел. О, как я рада!

— А дедушка с вами об этом говорил?

— Да потому что к слову пришлось. Я ему как-то сказала, что вы не будете очень уж сильно волноваться, если в доме действительно обнаружатся привидения. Потому что мисс Фицджералд их не боится. И предположила, что, может быть, «Утес» навещает призрак моей прапрабабки. Ведь дом строили для нее, и она его очень любила.

— Ваша прапрабабка нас тоже не навещала. И что же дедушка вам ответил?

— Он рассердился. Он сказал, что все это отвратительные, вредные сплетни и он запрещает мне их упоминать при нем, запрещает бывать в «Утесе», и — лицо у нее напряглось, — он заставил меня отправить ту ужасную телеграмму.

— Пожалуйста, забудьте об этой телеграмме! Лучше послушайте: я хочу рассказать вам о вещах действительно важных, о чем никто в Биддлкоуме не знает. В «Утесе» и правда происходит что-то странное, и мы считаем, в этом повинна какая-то особая атмосфера, хотя я думаю, что призраков в доме все-таки нет.

Стелла слушала с жадным интересом, а я рассуждал об эманациях и субъективном восприятии, о том, как эмоции впитываются в материю, и о прочих подобных феноменах. Но всю правду я ей не сказал. Я объяснил, что у Лиззи было что-то вроде галлюцинации, но не упомянул о белой фигуре, которую она будто бы видела. Я умолчал и о свете в детской; словом, в основном я распространялся о вздохах и о том, что в мастерской на всех находит мрачное настроение.

Некоторое время Стелла сидела, погруженная в невеселые думы.

— Мне ужасно жаль, — сказала она наконец, — выходит, одна комната в доме для вас пропадет. Видно, в ней обитает не очень счастливый дух знаете, — продолжала она, слегка покраснев, — говорят какой-то из моих двоюродных дедов слишком много пил: может в доме остались мучившие его кошмары.

Я засмеялся. «Только призрака, страдающего белой горячкой, нам и не хватало, — подумал я, — нет уж, спасибо!»

— Лично я предпочел бы вашу прапрабабку, — сказал я. — Но, как бы то ни было, мне кажется, сейчас уже все прекратилось, — поспешил я добавить, — и мне бы хотелось, чтобы вы сказали об этом вашему дедушке.

Стелла покачала головой:

— Я очень рада, что вам так кажется, но боюсь, говорить об этом с дедушкой бесполезно.

— Очень жаль.

— Очень!

Она сидела, поникнув, — печальная маленькая фигурка, олицетворение попираемой юности. Я задумался: позиция, занятая ее дедом, была нелепой, возмутительной, и я решил проявить настойчивость:

— Скажите, — спросил я ее, — а вы сами боитесь ходить к нам?

— О нет!

Я заколебался.

— Но вы считаете себя обязанной уважать желания деда, не так ли?

Стелла вспыхнула.

— Понимаете, я и так, мне кажется, довольно часто делаю то, что дедушке, наверно, не понравилось бы. Но если уж он что-то запрещает мне, я подчиняюсь.

— Понятно. А вам не кажется, что в этот раз вы могли бы сделать исключение?

— Я… я пытаюсь в этом разобраться и решить.

— Надеюсь, решение будет в нашу пользу.

От какой-то тревожной мысли на ее гладком лбу проступили морщинки.

— Но ведь с моей стороны это был бы чистейший эгоизм, правда? И к тому же это было бы неблагородно. Ведь дедушка всегда справедлив. Я не могу сказать, что он категорически запретил мне ходить к вам. Так было сначала, но позавчера, когда пришло письмо от мисс Фицджералд — подумать только! — я была так невежлива, а она написала мне письмо, выразив надежду, что я приду, когда смогу, — так вот, когда я получила это письмо, я сказала деду, что действительно, очень, очень хочу пойти к вам, и он долго ничего не говорил; вид у него был ужасно расстроенный. А потом сказал: «Если ты туда пойдешь, это будет против моей воли и против моих убеждений». И добавил, что я должна решать сама: «Тебе уже восемнадцать, а я, по-моему, никогда тираном не был». Я ответила, что подумаю. Вот с тех пор и думаю.

Стелла явно ждала, что я дам ей какой-то совет. Но что я мог сказать? Конечно, независимо от моих собственных соображений, казалось жестоким лишать Стеллу дружбы и удовольствий из-за болезненных страхов старика. Но мог ли я советовать ей пойти по пути, который испортит их отношения друг с другом?

— Видите ли, — объяснил я, — мне нельзя давать вам советы, ведь я заинтересованная сторона. Но мы очень хотим видеть вас почаще — и моя сестра, и я.

Она просияла:

— Правда? — спросила она.

— Правда. Неужели вас это удивляет?

— Немного. Знаете, ваша сестра… Она такая savoir faire, а я, по-моему, совсем нет. В школе говорили, что я farouche ¹⁸. — Она засмеялась. — Я не обижалась, что меня так называли. Мне нравилось это слово, оно казалось таким звучным.

— По-моему, эта ваша школа была довольно пуританской. Вы, наверно, радовались, когда уехали оттуда.

— Радовалась. Особенно вначале.

— А потом вам стало казаться, что Биддлкоум слишком далек от всего мира?

— Да, да! И разве это не глупо? Ведь, собственно говоря, что такое мир? Когда мы были у вас на новоселье, разве он был далек от нас? Наверно, мы носим мир с собой, куда бы ни поехали.

— Послушайте, — спросил я ее, — вы очень хотите прийти к нам в «Утес»?

Она подавила желание ответить сразу и помолчала, вопрос не отличался особым благородством. Ее ответ был весьма краток:

— Очень.

— А вы не думаете, что можно прийти, ничего не сказав капитану?

Она покачала головой.

— Это очень соблазнительно. Но боюсь, что тогда я начну дедушке лгать. Знаете, это ужасно, но я и так, когда волнуюсь, помимо воли вру ему, да еще как! Я просто не понимаю, откуда это берется, ведь моя мать была абсолютно правдива, кристально честна. Она ни разу в жизни не солгала.