Клод Милрой, принимая нас у себя в кабинете, просто не знал, как нам угодить. Он крепко сжимал руку Памелы и, весь сияя, смотрел на нее сквозь свои очки без оправы, словно ликующий херувим. Он старался поудобнее усадить меня в кресло, хлопотал со шторами, чтобы мне было светлей, и водрузил рядом со мной графин с водой.

— Подумать только, дорогой Р. Д. Ф., что вы решили дать нам право первой постановки! — приговаривал он, а меня тем временем охватывало мучительное беспокойство.

— Разве это не прописная истина, — сказал я, — что театральные критики не умеют писать пьесы?

— А как же «Пигмалион»? — прозвучал бодрый голос в дверях. — Ведь и Шоу когда-то был критиком!

Волнение мое удесятерилось: положение принимало еще более опасный оборот. В комнату вошел сам Баллэстер — подтянутый, стройный, каждая черта его энергичного лица выражала скепсис. Меня ничуть не устраивало, что Баллэстер будет слушать мой черновой вариант.

Но деваться было некуда. Милрой сиял, как Панч²⁰, оттого, что заручился присутствием великого Адриана. Пришлось мне сделать вид, будто я чрезвычайно польщен.

Запинаясь, я начал читать своим трем слушателям, не испытывая ни к ним, ни к пьесе ничего, кроме отвращения. Когда я срывался на крик, Милрой вскакивал и наливал мне воды. В паузах между актами никто не произносил ни слова, так что Памеле тоже приходилось помалкивать. Наверно, ей было скучно, но она сама решила участвовать в этой встрече — захотела прослушать всю пьесу еще раз. Впрочем, она пережила небольшой триумф — после сцены, против которой она возражала, так как Барбара в ней заболевала проказой, Баллэстер сказал: «Ну, ну, ну!», а Милрой кашлянул. Я остановился, объяснил, что собираюсь это место переделать, и стал читать дальше.

Когда я кончил, слушатели мои продолжали молчать. Милрой открыл было рот, но тут же его закрыл; сверкнув очками, он обратил взор на Баллэстера. Памела побледнела. Молчание бесконечно затягивалось, и я уже в мыслях видел, как отсыревшими спичками разжигаю костер из моих отвергнутых пьес. Костер успел догореть, а никто так и не заговорил.

— Современно, сочно, театрально, — вдруг отчеканил Баллэстер.

— Блеск! — разразился восторгами Милрой. — Блеск! — восклицал он, и его розовое лицо увлажнилось от возбуждения. — Вот это пьеса!

Оба тут же занялись распределением ролей. Из-за Уэнди вышел спор — Милрой не верил, что она годится на роль Барбары, но Баллэстер сказал:

— Пускай попытается.

Я вздохнул с облегчением. Мне не хотелось вмешиваться, но я был слишком обязан Уэнди. Насчет других ролей их мнение совпало с моим. Еще с четверть часа они обсуждали вещи, меня не интересовавшие — рекламу, сроки, декорации, — и когда обо всем вроде бы столковались, Баллэстер повернулся ко мне.

— Поработайте еще над кульминацией и покажите мне, ладно? Третий акт надо бы сделать более ярким, второму немного не хватает живости. Подумайте и над ролью Дженифер. Эта роль очень подойдет Николетт. Хотелось бы больше юмора в последних сценах. Вы, наверно, выдохлись под конец, правда? Напейтесь шампанского и пройдитесь по пьесе еще разок. Если получится так, как я предполагаю, мы покажем ее во второй половине ноября. Когда вы закончите? Дней через десять?

Я настоял на месяце.

— В первых числах октября? Превосходно.

Нас усиленно приглашали остаться, но мне нужно было собраться с мыслями перед свиданием с мисс Холлоуэй, и мы, извинившись, ушли.

Встреча в театре нас воодушевила. Когда мы с Памелой поспешно пили чай у себя в гостинице и, Не дожидаясь осени, подсчитывали наших театральных цыплят, все происходившее в «Утесе» казалось нам сном.

Мисс Холлоуэй жила на вершине холма. Из большой серой виллы, где располагалась ее лечебница «Исцеление через гармонию», открывался вид на поросшие лесом склоны. Незастекленные галереи виллы были уставлены белыми кроватями, по гравиевым дорожкам прохаживались в сандалиях унылые женщины с распущенными жидкими волосами. Минут десять мы прождали мисс Холлоуэй в строгой приемной, украшенной репродукциями Боттичелли и алебастровыми барельефами младенцев в свивальниках. С последним ударом часов, пробивших шесть, в комнату вошла сама директриса.

Мисс Холлоуэй была высокого роста, а накрахмаленный чепец и пышная длинная темно-зеленая юбка придавали ей еще большую внушительность. У нее были глубоко посаженные глаза, лицо желтоватое, с правильными чертами. Глазами она пользовалась весьма умело: время от времени впивалась взглядом в собеседника и почти переставала моргать. Голос у нее был сильный, но интонации ровные и мягкие.

— Как поживает наш дорогой отец Энсон?

Она села. Большие руки неподвижно покоились на круглом полированном столе. Почему-то эта неподвижность меня беспокоила — она не сулила ничего хорошего.

— Спасибо, — ответил я. — Он чувствует себя прекрасно.

Она слегка склонила голову, будто высокопоставленная особа, дающая аудиенцию.

— Я свободна сорок минут. Рада, что мне удалось выкроить это время. У вас осложнения? Чем я могу вам помочь?

Манера держаться была у этой особы отработана отлично, я увлекся наблюдением за ней и предоставил изложить суть нашего дела сестре. Памела рассказывала хорошо и довольно подробно, только, говоря о Стелле, старалась не слишком распространяться.

На лице мисс Холлоуэй появилась улыбка. Меня она насторожила.

— Бедная моя маленькая Стелла! — вздохнула она. — Так рано лишиться матери! И какой матери!

— Вы ведь провели с ней несколько лет, правда? — спросила Памела.

— Десять, — прозвучал мелодичный ответ. — Я пожертвовала десятью годами своей карьеры, чтобы завершить дело, начатое Мери. Это была дань памяти моей мученицы-подруги.

Ее ответ поверг нас в безмолвие.

— И ни разу не пожалела об этом, — добавила мисс Холлоуэй.

Памела опомнилась первая.

— Мы как раз думали, что могли бы узнать у вас, не испытала ли Мери Мередит, живя в «Утесе», какое-нибудь сильное горе? В нашем доме все время слышатся рыдания, — пояснила она.

— Горести были уделом бедной Мери, — ответила мисс Холлоуэй, — но она никогда не давала волю слезам.

Памела обескураженно посмотрела на меня. Наши догадки не подтверждались.

— Можете быть уверены, — проговорила мисс Холлоуэй, — что если чья-то не обретшая покоя душа и обитает в «Утесе», то это никак не душа Мери. Ее душа отлетела в горные выси.

— Но голос женский, — сказала Памела.

— Вот как? — ласково произнесла мисс Холлоуэй.

Расспрашивать ее было крайне трудно. По существу, мы вторглись в святая святых. Ведь речь шла о долгой тесной дружбе, о невосполнимой утрате.

— Может быть, вы могли бы рассказать нам, — начал я осторожно, — о том, как протекала жизнь в «Утесе»? Вы ведь знали Мери Мередит хорошо?

Она склонила голову.

— Я знала Мери, как никто другой.

Ну что тут можно было сказать? Мы молчали. Мисс Холлоуэй спокойно сидела перед нами. Кончики пальцев ее левой руки, лежавшей на правой, были чуть-чуть подняты, словно прислушивались. Она не собиралась идти нам навстречу, видимо, не очень поверив в то, что рассказала Памела, и не совсем уяснив, зачем мы к ней явились. С предельной осторожностью она прикидывала, как вести себя дальше.

Памела начала, стараясь, чтобы ее голос звучал помягче; она понимала, что спрашивает о самом близком, безутешно оплакиваемом друге:

— Мы знаем, что не имеем права бередить ваши раны, не имеем права вмешиваться, но, видите ли, нам кажется, что горе, пережитое Мери, ее страдания как-то повлияли на атмосферу дома. Если мы узнаем, что с ней случилось, неизвестность перестанет нас мучить, и нам станет легче. И мы даже надеемся, что сумеем исправить положение. Мы были бы очень благодарны, если бы вы сочли возможным рассказать нам что-нибудь о жизни Мери в «Утесе».

— Понимаю, — сказала мисс Холлоуэй. — Попробую.

И она начала еще более ровным голосом:

— Впервые я встретилась с Мери в этой самой комнате. Тогда здесь была обычная лечебница, а я служила в ней простой сиделкой. Мери прислали к нам набираться сил после инфлуэнцы, и мы сразу ощутили родство душ. Мечта моей жизни — создать Центр, где недуги будут исцеляться не лекарствами, а более сильными средствами — нашла у нее горячий отклик. «Попробуем сделать это вместе!» — предложила мне Мери. В наследство от матери она получила небольшую сумму и жаждала употребить ее на добрые дела. Увы, затем она уехала в Испанию, там совершился этот несчастный брак, и в незамутненную чистую жизнь Мери вторглось злое начало.