Совершенно зря я просидел остаток дня за письменным столом — только испортил свою пьесу, — а после обеда полчаса бился над статьей о спектакле для радио — тоже напрасно. Вдобавок и Памела болтала, не закрывая рта. Обычно, когда я работаю, она старается мне не мешать. Я понимал, что она тоже никак не может отвлечься от вчерашнего: держа на коленях коробку Кармел, она, хмурясь, безостановочно перебирала одну за другой лежащие там вещицы.

— Эти духи, наверно, подарил Мери муж, — Говорила Памела, — «Мимоза» — редкие духи. Вероятно, он купил их в Париже. Интересно, Мери отдала их Кармел или та их стащила? А может быть, Мередит подарил их Мери, когда они были в Испании? Но откуда они у Стеллы? Неужели Мередит когда-то потом послал их дочери? Надо бы узнать у Стеллы.

— Странная идея посылать шестилетней девочке такой подарок, — усомнился я. — Ведь когда Мередит погиб, ей было не больше шести.

— Ничего другого придумать не могу.

— Ну так перестань придумывать или, по крайней мере, перестань болтать, — резко осадил я Памелу.

— Прости. — Она обиженно смолкла.

А я набросал убийственный отзыв на премьеру радиопьесы, Написанной в стихах, утверждая, что спектакль был бы значительно интереснее, если бы актеры имели хотя бы отдаленное представление, как читать стихи, и к тому же умели правильно произносить, ну скажем, две-три гласные. Перечитав отзыв, я понял, что вымещаю на спектакле собственное раздражение, все вычеркнул и начал сначала.

Мне было стыдно, что я резко оборвал Памелу. Нервы сестры и так были напряжены до предела из-за всех этих волнений с призраками, и расстраивать ее еще больше никуда не годилось. Я отложил бумаги и улыбнулся ей.

— Ни черта не получается, — признался я. — Придется нам, видно, нищенствовать, а я-то так люблю, чтобы хлеб был намазан маслом! Ну что с тобой? Утром ты была беззаботна, как канарейка. Что изменилось?

— Ох, Родди, все! — вздохнула она. — Мы со своими теориями выписываем восьмерки, как конькобежцы на льду, и ни взад, ни вперед. А Мери тщится что-то дать нам понять, и ничего не получается! Это невыносимо! Ну скажи, зачем ей понадобилось, чтобы мы нашли коробку Кармел? Впрочем, тебе нужно закончить отзыв. А я иду спать. У меня сейчас мелькнула одна мысль… Я, кажется, представляю, что могло бы нам действительно помочь, но с этим можно подождать до завтра. По-моему, у меня в голове мысли крутятся с таким скрипом, как мельничные жернова, всем их слышно. Ладно, оставлю наконец тебя в покое, доброй ночи.

Она ушла, но о покое нечего было и думать. Слишком хорошо я понимал, о чем собирается поговорить со мной Памела. Она предложит устроить спиритический сеанс.

Наутро я, впервые за эту неделю, выкупался. Вода была холодная, море бурное, но я наплавался всласть. Я проспал всю ночь напролет и теперь снова чувствовал себя самим собой, а не марионеткой в руках призраков. После завтрака я составил компанию Чарли — он пришел вместе с Лиззи с фермы и взялся ставить забор. Разговаривая с ним, я мог наблюдать, не покажется ли почтальон.

Был уже вторник. Я убедил себя, что во вторник придет письмо от Стеллы. Ей давно пора было написать нам, что с ней происходит, и что ее ждет. Не могла же она уехать, не попрощавшись.

На Чарли нашел какой-то стих, он заупрямился — здесь, мол, нужна проволочная сетка, да натянуть ее надо пониже, упорствовал он, иначе кролики все пожрут.

Убеждать его, что забор нужен не для защиты наших урожаев, а для того, чтобы никто не сорвался с обрыва, было бесполезно. Чарли свое дело знал. Уговаривая его ставить какие-то жалкие загородки, я унижал его достоинство.

— Уж за такое я и не знаю, как взяться, — возмущенно возражал он мне.

По холму медленно поднимался почтальон. «Не мешало бы ему обзавестись велосипедом, — подумал я. — Ведь здесь все дома далеко друг от друга».

— Делайте, как я вам говорю. Натяните три ряда проволоки, и хватит. Кроликам здесь взяться неоткуда — не из моря же они выскочат, — строго распорядился я и оставил Чарли одного.

Письма от Стеллы не было. Пришла только бандероль от Макса. Сердце у меня упало, сбывались наихудшие предчувствия, которые я гнал от себя. Стелла в Уилмкоте одна с дедом. Как-то он с ней обходится? Ведь он был разъярен ее поступком. Неспроста, наверно, он упоминал об ее «горьком раскаянии». До чего он сумел довести ее своими попреками? Неужели капитан разрушит все, что могло расцвести в ее душе, превратившись в любовь? Неужели он сломил ее и она не захочет даже вспомнить обо мне? Какая мука быть отрезанным от нее!

Я так и стоял на крыльце, забыв вскрыть бандероль от Макса, когда из дома вышла Памела.

— Ну как ты спал? Я — прекрасно! — воскликнула она.

Я ответил, что тоже не жалуюсь, и вскрыл пакет. В бандероли лежало два толстых тома, и в каждом была закладка. Один том взяла Памела, я открыл второй и остолбенел.

Неужели это Кармел? Даже в юности она не могла так выглядеть — у нее должно было быть темное, дерзкое, наглое лицо. Однако под картиной стояла подпись «Левелин Мередит». Разумеется, он рисовал и других натурщиц, но девушка, запечатленная на картине, была укутана в шаль с бахромой, в волосах ее торчал высокий черепаховый гребень, а к груди она прижимала гвоздику. Картина называлась «Рассвет» Юная девушка на картине была веселой, с ямочками на щеках, на полуоткрытых губах играла смущенная наивная улыбка, в глазах светилась нежность. Картина изображала рассвет любви.

Отец Эпсон говорил, что Кармел была привлекательной, это я помнил, что у нее были блестящие глаза и веселая улыбка. Девушка же на картине была красавицей. И все-таки это Кармел, убеждал я себя ее гвоздика, ее шаль, гребень. Выходит, она превратилась в злобную ведьму из-за Мередита. Как же он этого достиг?

Памела молча склонилась над своим томом, и на лице ее было написано отвращение. Она протянула мне альбом со словами:

— Этот Мередит был сущий дьявол!

Фотография занимала целую страницу. Картина называлась «Натурщица». «Рассвет» был воспроизведен на ней в виде портрета, висящего на стене. Это было ловко придумано: юное лицо излучало красоту и счастье. А отвернувшись от портрета, на переднем плане в позе, исполненной отчаяния, сидела женщина — ее плечи и голова занимали почти весь холст. С первого взгляда зрителя поражал только контраст между беззаботной юностью и усталостью от жизни — оба лица, и девушки и женщины, были изображены в одном ракурсе, — а потом становилось понятно, что это одно и то же лицо. То же самое лицо, и оно вовсе не было старым! Лицо женщины все еще оставалось молодым, но какое же оно было изможденное, голодное, осунувшееся! Серая кожа обтягивала скулы — не лицо, а страшная карикатура. Убитая горем женщина была в том же наряде, что и девушка на картине, и рука ее так же лежала на груди — художник безжалостно изобразил крайнюю степень увядания.

Памела тихо сказала:

— Она безумно любила его, потому и вернулась сюда. Жить без него не могла, и вот как он обошелся с ней!

— Ну да, Мередит же сказал Мери: «Пусть она останется», — вспомнил я. — «Мне она нужна. Я кое-что придумал».

— Он писал эту картину, когда Кармел была тяжело больна. — Голос Памелы дрожал от негодования. — Разглядывал ее за столом и бегом бежал в мастерскую писать свою картину. Помнишь, мисс Холлоуэй слышала, как он насвистывает за работой. А потом, в тот последний вечер, вызвал Кармел и показал ей картину. Небось следил за ее лицом, пока себя рассматривала. Может, и закончить-то картину смог, только когда увидел, какое у нее было выражение. Он кончал писать, а она умирала.

— Он выставил, когда ее уже не было в живых, — заключил я.

Памела съежилась, она была подавлена. Я и сам чувствовал, что у меня тошнота подступает к горлу.

— Ничего удивительного, — с горечью сказала Памела, — что она решила броситься в пропасть! Ничего удивительного, что она замахнулась на Мери — его жену. И конечно, раз она умирала, ненавидя их обоих и мечтая о мести, ее душа не находит покоя.