В общем, Мокрицкий предпочитал ходить по гостям, а Брюллов заставлял его работать и не собирался хвалить лишь за красивые глаза: «Святая. 2 апреля (1839 г). Воскресенье. Сегодня в девять часов поутру шлет за мной Брюллов. Он встречает меня с насмешливою гримасою и вопросом: «Что, нездоров? Голова болит! Зачем вы не работаете. Долго ли будет торчать здесь ваша работа?» (Надо заметить, что в картине околичность еще сыра, а фигур[ы] не могу писать я без натурщика.) Слова эти были сказаны самым грубым тоном, как будто перед ним стоял самый негодный [человек], что, хотя я попривык к подобным встречам, но каждый раз ошеломит меня такое обращение, вовсе не свойственное человеку с таким умом и таким талантом. Я отвечал ему, что сегодня займусь я дома, мне нужно окончить два рисунка, а завтра придет натурщик, и я начну оканчивать фигуру. «Увидим, — сказал он с сердцем, — если завтра вы не будете прилежно работать, то я выброшу вашу картину из мастерской. Мне не нужно здесь лишних холстов!» После этого я ушел молча».

Из всей компании Брюллова Айвазовский более-менее сходится с композитором Глинкой, с которым не раз музицировал на вечерах у Кукольников. Вечно пьяный Яненко, братья Кукольники, ученик Брюллова, грубоватый, матирюжный Григорий Михайлов…[79] всех этих людей Айвазовский воспринимал как некоторую данность, с которой невозможно ничего поделать, так как их любит Брюллов. Сам же он не собирался дружить с подобной компанией. Впрочем, рядом с Великим Карлом были и другие: его брат — неутомимый труженик Александр Павлович,[80] скульптор Петр Карлович Клодт,[81] композитор Михаил Глинка, певец Аоди…[82]

К Айвазовскому относились с добротой и понятной нежностью, за привычку рассказывать о Крыме называли его в шутку «крымчиком» или «крамчонком». Но это было не обидно, все в Кукольниковой братии рано или поздно обретали прозвища. Сам Нестор звался Клюквенником, а скульптор Яненко — Пьяненко. Несмотря на то что Ованес был здесь чуть ли не младшим, его все любили за незлобивый характер и не склонность капризничать, когда кто-то из друзей просил его сыграть на скрипке и спеть. Мало кто из Кукольниковой братии мог похвастаться столь разнообразными талантами. Часто Айвазовский украшал вечера песнями, аккомпанируя себе на скрипке. Однажды, когда он вот так пел и играл для друзей и гостей братьев Кукольников, ему вдруг начал аккомпанировать на пианино нежданно появившийся на вечере Глинка. Так они наконец-то познакомились и сошлись. Прежде Гайвазовский наблюдал за композитором со стороны, не представляя, как обратить на себя его внимание.

Михаил Иванович знал и любил народную музыку. Во время пребывания в Пятигорске на летнем празднике байрам в каком-то ауле он уже слышал подобные песни, заметив для себя, что в черкесской лезгинке явственно слышатся отзвуки малороссийского казачка, и шуточной малороссийской песни «Кисель», которую он записал в селе под Харьковым. И Гайвазовский и Глинка остались довольными знакомством. Ованес любил музыку Глинки, а тот прежде уже видел картины Гайвазовского, представленные на двух последних выставках в Академии художеств, и читал восторженные отзывы. Кроме того, оба любили Александра Сергеевича Пушкина и еще не до конца оправились после его кончины. Оба хотели рассказать, поделиться воспоминаниями, просто поговорить. Так бывает: общее горе сроднило этих двух талантливых людей. Айвазовский жалел о том, что так и не сыграл и не спел Пушкину песни, которым научился в Крыму. Ведь Пушкину так нравился Крым, эти мелодии могли хотя бы ненадолго вернуть поэта в то время, когда он был моложе и, возможно, счастливее. Глинка вспоминал Пушкина таким, каким он знал его и любил. Встреча была предопределена судьбой и запомнилась обоим.

Позже Михаил Глинка включит мотив лезгинки, услышанной от Гайвазовского, в сцену Ратмира в третьем акте «Руслана и Людмилы».

После знакомства с Глинкой Гайвазовский заметно ожил, он снова подолгу пропадает у Томилова и Суворова-Рымникского, где изучает живопись, читает книги по искусству и все свободное время посвящает копиям с картин старых мастеров. Идея проста — изучить, вжиться, повторить, что называется, один в один. Все равно — пейзаж, портрет, батальную сцену. Удалось — значит, сравнялся, встал на одну ступеньку. Смогли они, смог и я. Его умение, которое профессор Воробьев назовет даром переимчивости, будет поражать соучеников и вызывать священный ужас у людей, понимающих в таком деле, как копирование. Ему будут сулить высот в этой области, обещать завалить заказами, но Айвазовский с той же легкостью как взял в руки кисти, начиная копировать, теперь отложит их. Хватит, этап пройден. Пора переходить к следующему.

В марте 1837 года в Академию художеств на имя президента А. Н. Оленина пришло предписание о причислении И. К. Айвазовского к классу батальной живописи профессора А. И. Зауервейда: «Государь император высочайше повелеть соизволил художника Айвазовского причислить к классу батальной живописи для занятия его под руководством профессора Зауервейда морскою военною живописью и представить ему по сему случаю мастерскую, устроенную подле мастерской художника Пиратского.[83] Сию высочайшую волю я объявляю Вашему высокопревосходительству для надлежащего распоряжения». Подписано: Министр императорского Двора князь Волконский.

Все более чем закономерно. К кому же еще, если не к добрейшему, благороднейшему Зауервейду? Который и перед императором защищал, и летнюю практику на военных судах организовал? Только к нему. Тем более что профессора Воробьева Ованес давным-давно уже обошел, так что тот уже и не знает, чему юношу обучать. И не пора ли у него самого уроки брать?

Меж тем Айвазовский, словно очнувшись, выбравшись из заколдованного сада чужих картин, принялся писать свою. В картине «Берег моря ночью. У маяка»[84] явственно чувствуются уроки Воробьева, уделявшего особое вниманию мистическому свету ночного светила. Твердою рукою Ованес пишет корабли — спасибо Зауервейду, своевременно отправил на флот. Польза очевидна. Теперь писать их стало куда как проще. Потому что, ведь одно дело, если видишь корабль на расстоянии и пишешь его как своеобразного натурщика, и совсем другое, когда знаешь предмет, что называется, изнутри, так сказать, анатомически, когда облазил его родимого вдоль и поперек, видел и ночью и днем, и во время бури и в штиль, когда можешь с закрытыми глазами на ощупь найти все, что нужно. Словом, спасибо учителям! Спасибо Кронштадту, куда выезжал время от времени молодой художник писать море. А еще спасибо Брюллову, который никого и ничего не боится, спасибо Глинке за его музыку, спасибо Пушкину за мечту написать когда-нибудь поэта, читающего морю свои стихи. Айвазовский несколькими штрихами нарисовал вдалеке тонкую фигуру — то ли мальчик, то ли юноша — не разобрать. Поэт, который не прячется от бури, а протягивает к ней руки, точно к возлюбленной. Зарок себе дал, когда-нибудь изобразить поэта таким, каким врос он в память.

И еще до боли хотелось, чтобы зрители, что любуются его крымскими картинами, непременно слышали эти стихи. Самому, что ли, читать?