Сие самое обстоятельство воспрещает президенту входить к кому следует с представлением о пожаловании г. Гайвазовскому денежной награды за его работу, хотя и не в таком огромном количестве, как намекает г. профессор Зауервейд (20 000 р.), но, по крайней мере, в пять или четыре тысячи рублей ассигнациями за оба произведения, как сам г. Гайвазовский по настоятельному требованию президента объявил».

Меж тем время идет, дата отъезда давно назначена, а Айвазовский все не может собрать необходимую родителям сумму. Он снова обращается в Академию, снова просит и умоляет как можно скорее решить эту проблему и выдать ему на руки четыре тысячи рублей ассигнациями, без которых он просто не может пускаться в путешествие. Зауервейд обещал ему сумму многим большую, но Айвазовский трезво оценивает свои шансы. И понимает, что времени почти что не остается, и скорее всего, деньги от государя придут уже, когда он будет в пути, «…не имея столько времени, чтобы ждать исполнения этого, я прошу всепокорнейше правление Академии снабдить меня ныне четырьмя тысячами рублей, весьма мне нужными и в возврат получить сию сумму из денег, сколько угодно будет государю императору пожаловать за мои труды; недостающее же количество Академия может вычитать из имеющих получаться на мое содержание в чужих краях денег, сколько, когда ей угодно будет».[119]

Время до отъезда уже меньше недели, Айвазовский в отчаянии, он говорил с Зауервейдом и Олениным и догадался, что профессор опять поторопился представлять картины царю, из-за чего, при всем своем хорошем отношении к Айвазовскому, Оленин просто не имеет право обратиться с повторным ходатайством, не унизив при этом своего подчиненного. Теперь господа президент и профессор будут раскланиваться друг перед другом, он же, как обычно, останется крайним.

Нервы Оленина не выдерживают первыми. И 15 июля 1840 года, за пять дней до отъезда Айвазовского и Штернберга, он пишет «Представление президента Академии министру Двора о вознаграждении И. К. Айвазовского за картины, приобретенные царем», прикладывая к письму копию крайне эмоционального послания Зауервейда и свой ответ оному. Поступок не благородный, так как Оленин выставляет Зауервейда дураком, но по-другому невозможно сдвинуть эту проблему с мертвой точки. В своем письме Оленин высмеивает поспешную оценку картин в двадцать тысяч и предлагает заплатить за них от двух до трех тысяч за каждую, добавляя, что деньги нужны очень спешно. Собственно для отправки молодого художника за границу, а также для пересылки в Феодосию родителям, дабы устроить их там хотя бы до возвращения молодого художника.

Ходатайство возымело действие, и Айвазовский получил три тысячи рублей, кроме того, в скором времени ему будет выплачена еще тысяча, которую он в прошении от 19 июля 1840 года, то есть за один день до отъезда, просит отослать на адрес А. И. Казначеева в Симферополь, с тем, чтобы тот нашел возможность передать их родителям.

Я специально так подробно описываю последние дни Айвазовского в России, чтобы показать, насколько напряженными и полными волнений они для него были. Легче поступить в Академию, не столь сложно рисовать десант под пулями врага. Впрочем, все это в прошлом, теперь же Айвазовский выдерживает реальную бюрократическую битву и выходит из нее победителем.

Только убедившись, что семья будет обеспечена в его отсутствие, он пускается в дальний путь!

Айвазовский и Штернберг должны были посетить Берлин, Дрезден, Вену, Триест и только после этого оказаться в Венеции.

Венеция — слово из детства, город ее величества воды, похитивший любимого брата, который обещал забрать Оника с собой в дивный мир, сотканный из блестящих каналов, где они будут жить, плавая на лодках к зеленщику и мяснику, где будут по праздникам гулять в обитой черным бархатом гондоле и слушать песни гондольеров, где увидят и, возможно, примут участие в великолепном карнавале, на котором среди гостей ходят рука об руку смерть и любовь.

И вот через много лет Ованес оказался в этом дивном городе. Он ходит по улицам, плавает на нанятой лодочке, любуется великолепными дворцами, но брата тут нет, брат принял сан и обосновался в монастыре лазаритов, где какое-то время жил поэт Байрон.

Художник любуется этим чудом — Венецией, где вода из каналов нежно ласкает ступеньки подъездов жилых домов, и торговцы, плавая на своих неказистых лодочках, громко оповещают хозяек о наличествующих у них товарах. Какое-нибудь окно раскрывается, и две пухленькие ручки в изящных кружевных манжетах-оборочках аккуратно спускают на веревке плетеную корзину с мелочью. Весело кланяясь хозяйке, торговец укладывает покупки, добавляя от себя букетик фиалок или пучок петрушки.

Венеция — город ста островов, главной магистралью которого является Большой Канал, по обоим сторонам которого красуются беломраморные дворцы-палаццо, богато украшенные позолоченной лепниной, мозаикой, разноцветным мрамором. Путников встречает яркое итальянское солнце, которое слепит, куда ни посмотри. А смотреть как раз хочется. Вот и палаццо любуются на свои отражения в водах Большого канала, а по отражениям, на краткий миг изменяя их очертания, весело снуют черные гондолы. У каждого дворца обязательно возвышаются деревянные столбы, к которым можно привязать лодку. Без этого никак.

Свет, певучая итальянская речь, летающие над самой водой чайки, песни гондольеров, все эти рослые, красивые юноши — отменные певцы, причем поют они на радость своим пассажирам арии из самых любимых и модных опер! Разодетые в красивые платья дамы с кружевными пелеринками на высоких прическах и тяжелыми веерами, сидят на украшенных цветами балкончиках, точно в театральных ложах, наблюдая ежедневный спектакль. И мимо всего этого великолепия проплывает лодочка будущего великого мариниста и его закадычного друга Васи Штернберга. Куда плывут они? Да так просто, гуляют. Впрочем, проплывая около одного приметного палаццо, Гайвазовский внимательно всматривается в тонкие занавески, за которыми угадывается изящный женский силуэт. Он даже кивнул в сторону приглянувшихся ему окон, сняв широкополую шляпу, и втайне от друга послал воздушный поцелуй. Что же это за дворец? И кто его таинственная хозяйка? Впрочем, лодочка уже проплыла мимо, и мы временно оставим тему незнакомки.

На что смотрит? Чьи хоромы, чьи палаццо видит? — Да откуда ему знать? Поток мыслей неожиданно разрывает не менее взбудораженный, взъерошенный Штернберг. Он-де уже разобрался, что тут к чему, и раз уж ты, друг дорогой, добрался до ее величества Венеции, будь добр первым делом выпить крепкий, сладкий кофе в одном из небольших кофейных домов, желательно напротив Дворца дожей. Там как раз и столики из кафе вынесли. На улице, поди, дешевле, да и погода такая, что грешно, ей-богу, по кофейням от света белого прятаться.

Сели, к кофе принесли крошечные печенюшки на тарелочке, трудно сказать, как итальянцу, а уж русскому точно, что на один зубок. Ладно, одно дело вроде сделали. Сели, где хотели, и сидят. Штернберг с удовольствием затягивается сигарным дымом, лениво откидывается в плетеном кресле, тычет сигарой в сторону дворца. Вот туда-то мы первым делом и пойдем.

«Первым делом надо бы к брату», — но искушение слишком велико, да и квартиру они, что называется, не искали. Зашли в первый попавшийся дом, да там и остались. Рядом с кофейными столиками прогуливается цветочница с корзинкой на руке, мальчишки-торговцы разной деревянной мелочовкой, косясь на хозяина кофейного дома, предлагают свой нехитрый товар. Тут же сыскался и сносно говорящий на французском плохо одетый молодой человек, который обещал за скромную плату поводить друзей по дворцу. Тоже хорошее дело. Правда, проводник оказался дрянь, а не экскурсовод, да и французский ему давался с трудом, зато он забавно жестикулировал и гримасничал, так что вскоре ему были прощены и его дурацкий французский, и никуда не годная лекция.