Вообще в то время выставки проходили редко, поэтому сам факт представить на них свои произведения уже повод испытывать некоторую гордость. Что же говорить о тех, чьи произведения не просто занимали стенки, а были отмечены прессой?

О тех, кто нашел и теперь уже, скорее всего, с гарантией будет находить своих покупателей?

Моллер,[141] Тиранов,[142] Пименов,[143] братья Чернецовы,[144] Шамшин[145] — одновременно с Айвазовским выставляли свои произведения, в той или иной степени добившись успеха, но все же им далеко до Айвазовского, чьи произведения признаны первыми!

Удрученные слишком быстрыми успехами Айвазовского за границей, обиженные невниманием к себе, русские художники начинают в свою очередь специально приходить туда, где выставляется знаменитость, дабы отыскать в его произведениях недоработки: «Говорят между вздорами (и похожее на дело обвинение), что Айвазовский пишет слишком проворно и небрежно и что картины его больше декорации, нежели картины. Этого не имею уже силы опровергать, а досадую только и говорю: «По крайней мере, согласитесь, что декорация прелестна».[146]

Чего же хотят от Айвазовского профессора, академики и просто заслуженные, но менее известные художники его времени? Это мы также можем почерпать из письма А. Р. Томилова: «…земля, но самые люди, т. е. фигуры, не должны пропадать в эффекте, который хоть очень приятно поражает глаза и чувства, но в той же мере возбуждает любопытство зрячим знать, где он. В какой земле видит он этот эффект природы? Какие люди вместе с ним дышат этим воздухом? Что они делают, населяют ее? А в картинах, что видим на выставке, интерес разжег этот вопрос, но он вовсе не удовлетворен. Фигуры пожертвованы до такой степени эффекту, что не распознать: на первом плане мужчины это или женщины. Самые берега служат только, отметим, чтобы не глядеть на них, а любоваться только как помощью противоположности, что они делают мутностью и темнотою своей, красуется воздух и вода». Томилов описывает здесь картину «Лазоревый грот». Неаполь — 1841 год. Но это не столь важно. Зритель хочет увидеть реалистичную картинку, разглядеть во всех подробностях место, где, возможно, никогда ему не суждено быть, или, наоборот, место, знакомое и родное, Айвазовский же рисует картину, запечатленную в его душе, он гениально передает настроение, которое возникло у автора, когда он увидел тот или иной пейзаж. Но при этом, если Айвазовский пишет, к примеру, лунную дорожку — все остальное словно меркнет в ее свете. Помните, как сам художник рекомендовал разглядывать его полотна? Идти от самой яркой точки — например, источника света. Впрочем, когда мы любуемся луной, разве остальное имеет значение? Луна — облака рядом, море, в котором эта же луна отражается. Все остальное тает, исчезает. В картинах Айвазовского на первом месте — свет, и вокруг света он выстраивает все остальное. Фигуры людей не прописываются уже потому, что они не более чем декорация или статисты, в то время как главный персонаж здесь не они!

Что же победит, сказка или реальность? В случае с Айвазовским, конечно же, сказка, которую этот волшебник каким-то чудом сумел перенести в повседневную жизнь.

30 апреля 1842 года Айвазовский отсылает в Петербург на очередную выставку четыре картины: «Остров Капри при луне»,[147] «Остров Искияпри закате солнца», «Часть Неаполя», «Штиль» (картина уже принадлежит княгине Изабелле Адамовне Гагариной). Кроме того, он прикладывает к посылке свой портрет работы А. Тыранова (1841 г.). И оповещает Академию о своем решении посетить Голландию и Англию.

Он не просит оплачивать путешествие, появились деньги, а вместе с ними независимость.

Собственно, в письме всего две просьбы, первая: после выставки передать все картины Григоровичу, который заранее уведомлен, как с ними поступить, и второе: переслать половину его содержания матери в Феодосию.

Да и захоти Оленин остановить слишком бойкого пенсионера Академии, куда там. До Петербурга уже дошла подтвержденная информация относительно того, что, неслыханная честь, Папа Римский наградил Айвазовского золотой медалью! Король Неаполя взял в свою коллекцию картины Айвазовского и ведь еще возьмет. Вчерашний феодосийский мальчик входит в моду, а, следовательно, если что его примут при любом дворе. С другой стороны, при всех своих нынешних регалиях Айвазовский остается почтительным и трудолюбивым. Он не кичится своими заслугами и готов выслушать критику, не пьет, мало интересуется политикой, и либо вообще не имеет до сих пор любовницы, либо не распространяется на этот счет. Что уже говорит о благоразумии и хорошем воспитании. Тоже весьма похвальная черта. Все, что он делает, пойдет к славе отечества, куда после своих странствий по свету он неминуемо вернется. А следовательно, Айвазовский, каким бы он ни был гением, — наш! И за него следует скорее радоваться, нежели выискивать огрехи в его творчестве и затем поласкать грязное белье соотечественника при сторонних наблюдателях. «Обратимся сначала к Айвазовскому. Картины его производят особенное впечатление: он глубоко чувствует природу, превосходно улавливает игру и перелив ее тонов. Это талант необыкновенный. Айвазовский чувствует море страстно, всем существом своим», — пишет журнал «Отечественные записки»). (1842, т. 25, стр. 25, статья «Выставка Академии художеств).

Великий Джозеф Маллорд Вильям Тёрнер,[148] художник, член Королевской Академии, посвятил стихи картине Айвазовского «Неаполитанская ночь»: «На картине этой вижу луну с ее золотом и серебром, стоящую над морем и в нем отражающуюся… Поверхность моря, на которую легкий ветерок нагоняет трепетную зыбь, кажется полем искорок или множеством металлических блесток на мантии великого царя!.. Прости мне, великий художник, если я ошибся (приняв картину за действительность), но работа твоя очаровала меня, и восторг овладел мною. Искусство твое высоко и могущественно, потому что тебя вдохновляет гений!»

Это было на той самой знаменитой выставке в Риме, где Айвазовского ждал первый оглушительный успех за границей. Шестидесятисемилетний британский художник впервые увидел картины русского художника Ивана Айвазовского, которые привели его в восторг. Он сразу же захотел познакомиться с маринистом, но того как на зло не было в это время в зале. Опершись о руку также разглядывающего картины маэстро Камуччини, он направился в мастерскую молодого художника.

Камуччини знал, наверное, всех художников в Риме, точнее, это они знали прославленного мастера, авторитет которого был так высок, что если русский пенсионер писал в Петербург, будто маэстро Камуччини-де советовал ему сделать то-то или отсоветовал выполнять прямой заказ Академии, его начальники автоматически соглашались с мнением прославленного живописца, рекомендуя и впредь держаться его точки зрения, ни в чем не противясь знаменитости. Сам факт быть допущенным в мастерскую великого маэстро — был пропуском в мастера, во всяком случае, устная похвала Камуччини воспринималась равнозначной рекомендательному письму от высокопоставленного лица или даже диплому о присвоении квалификации.

Но так уж получилось, что Камуччини знал, где обосновался Айвазовский, и на следующее утро, как раз когда пастухи гонят стадо коз по улицам вечного города и торговки овощами и фруктами только начинают выкладывать на прилавок разноцветными горками свой товар, он уверенно повел к Ованесу своего английского друга. Но неожиданно дорогу в мастерскую преградила полная, симпатичная дама лет пятидесяти, у которой Айвазовский снимал комнату. Утренние часы — священные для художника часы… Домовладелица узнала Камуччини, присев перед ним в глубоком реверансе, но… последнее время сеньор русский маэстро постоянно сетует на приходящих в неурочный час посетителей. Мало того что жалуется, а еще и строго-настрого наказал не пускать к нему ни черта, ни дьявола, ни светлейшего герцога, ни даже посланца с его далекой родины. Так что ей пришлось поклясться мадонной, что в случае чего она лично встанет у двери и не пустит даже Господа Бога, коли тот пожелает войти к Айвазовскому, прикрывая своего любимого художника и постояльца собственной обширной грудью.