— Все понял, ты ни в чем не виноват, братец. — Казначеев задумался. — Только вот тебе с сегодняшнего дня задание лично от меня. Все дела чтобы оставил и только пачкуна этого мне сыскал. Не тех, кто паскудными надписями или рисунками стены в нашем городе поганят, мне бы вот с этим, что вот такие рисунки делает, потолковать. Там ведь, где ты засаду устроил, такие же художества? Я правильно понял? Сделаешь?

— Не извольте беспокоиться. Споймаю, — расплылся в улыбке будочник. — Из кожи вот вылезу, а поймаю.

В то время Ованес Гайвазовский уже оставил свою работу в кофейне. Отец досрочно определил его в армянскую приходскую школу. Несколько раз в неделю мальчик бывал у городского архитектора Коха, а в свободное от уроков время самозабвенно рисовал на всем, что только подворачивалось под руки, и играл на скрипке.

Появление в бедном доме Гайвазовских скрипки — чудо. Снова кто-то одарил младшего сына Константина Григорьевича, не оставив, как это случается в добрых сказках, даже памяти о себе. Не иначе добрый ангел постарался.

Зачем музыкальный инструмент ребенку, который ни на чем не играет? Мальчику, родители которого не могут нанять учителя? Ованес обошелся без наставников и нот. Азы показали ему на базаре уличные музыканты рапсоды, во всяком случае, по многочисленным свидетельствам современников, скрипку он держал на восточный манер, уперев ее в левое колено. Таким образом, он мог одновременно играть и петь, мелодии Гайвазовский подбирал по слуху.

Родители были довольны успехами своего младшего сына, скрипка тоже дело хорошее — ив компании всегда развеселить сможет, а тяжко придется, хотя бы в трактире станет играть. С художеством сложнее — все ведь знают, что без образования можно быть талантливым-расталантливым, а все одно в люди не выбиться. Кто ему будет заказы давать? Портреты семейства, когда его и не знает-то никто? А посему нужно учиться, и не здесь. В Риме или Петербурге. Учиться, совершенствоваться, полезные знакомства заводить. А иначе же как?

Похожие мысли тревожили Якова Христиановича Коха.

«Мальчику уже двенадцать, — расхаживая по мастерской, рассуждал про себя феодосский архитектор. — Еще несколько лет, и будет поздно обращаться с ходатайством в Академию художеств, где нынче берут с четырнадцати. Да и возможно ли обратиться, не будучи человеком сколько-нибудь известным в столице? Кто станет рассматривать протекцию всеми забытого архитектора из крохотного города в Крыму? А значит, пиши я или не пиши, никто из тамошних светил палец о палец не ударит. Мы же с Оником будем ждать год, два, пять… пока родители не пристроят мальчишку в какую-нибудь лавку, как уже определяли в кофейню. А там… прощай талант, прощай маленький гений. Загубили!».

Оставалось последнее: пойти на поклон к кому-нибудь из именитых горожан, а то и сразу же к городничему. Для этого дела Яков Христианович собрал в толстую папку все имеющиеся у него работы Гайвазовского, напялил потрепанный на рукавах и потертый до сального блеска на боках сюртучишко и направился к недавно вернувшемуся со своей обязательной прогулки Александру Ивановичу.

Разумеется, Казначеев сразу опознал манеру Гайвазовского, нашел и эскизы замеченных сегодня солдат. Кинув на кожаные подушки коляски папку и усадив рядом весьма удивленного такой поспешностью архитектора, велел показывать дорогу к дому маленького художника.

Обычно мальчишек, пойманных или уличенных в расписывании чужих стен, отдают на суд родителей, с предписанием как следует высечь негодников. Кроме того, семье вменяется в обязанность произвести необходимый ремонт на свой счет.

На том и делу конец. Но в истории с Айвазовским, или извините, тогда еще Гайвазовским самое плохое волшебным образом преобразуется в прекрасное. И познакомившись с родителями Ованеса, добрейший Александр Иванович сначала пригласил их вместе с юным художником к себе, где Ованес, или, как тут же стал называть его Казначеев, Ваня Гайвазовский, был представлен супруге градоначальника, величавой, точно каменная греческая богиня, Варваре Дмитриевне и их сыну Саше. По счастью, мальчики оказались одногодками и сразу же сдружились. Прощаясь с Оником и его растроганными родителями, Казначеевы вручили мальчику огромную коробку с красками, кисти и бумагу с просьбой не оставлять рисования и бывать у них как можно чаще.

Дальше Казначеев сначала начинает приглашать Ваню Гайвазовского по определенным дням, потом оставлять его у себя на праздники. Градоначальник переводит его из приходской школы в уездное училище, где мальчик попадает в класс, в котором уже учится Саша. После занятий Ваня и Саша проводят время с мусье, который гуляет с ребятами по городу, следя за их поведением и забавляя интересными историями. С родителями он видится по выходным, стараясь принести им гостинец со стола своих благодетелей или просто поговорить, погулять где-нибудь вместе. Проходит еще немного времени, и вот уже к мальчикам нанят учитель рисования — то, что больше всего на свете сейчас нужно Онику. Одновременно Варвара Дмитриевна следит за тем, чтобы пришлого мальчика можно было показывать в свете, не краснея за его плебейские манеры.

Казначеев берет на себя полное содержание юного художника, воспитывая его точно родственника. Вообще, Александру Ивановичу Оник нравился — наконец-то его прежде постоянно жалующийся на скуку сын обрел друга. И не только друга, любознательного, доброго товарища, от которого он мог многое узнать. С которым он делился своими переживаниями, радостями и первыми разочарованиями.

Даже чопорная Варвара Дмитриевна относилась к Онику с понятной снисходительностью, беря его с собой в гости или вызывая в гостиную, когда приезжали к ним. В этом случае Гайвазовский вез с собой скрипку и играл для знакомых и незнакомых людей, находя в этом для себя высшую радость.

К слову, при всей скромности и природной доброте и благодарности мальчика, Варвару Дмитриевну не могли не настораживать его странные привычки, приобретенные за время, проведенное Оником в бедняцком квартале. Так, мальчик мог вдруг исчезнуть неведомо куда и пропадать целый день, немало не заботясь о том, что его обыскались. Он любил подолгу оставаться в одиночестве, запираясь в своей комнате или найдя себе покойное место на чердаке или в глубине сада. Но самое досадное, он не оставлял прежних знакомств и словно в пику ей то и дело норовил познакомить Сашу с портовыми грузчиками или вечно пьяными моряками. Оголец явно был своим человеком на рынке. Во всяком случае, приставленный к Саше мусье неоднократно докладывал госпоже о том, что, де Ованес общался со слепыми бандуристами и мальчиками, проводниками, болтал с каким-то подозрительным жидом, на вопрос о роде занятий которого ответил коротким и непонятным словом «шемес».[14] Не объяснил, а мусье постеснялся переспрашивать. Мог вдруг убежать в полуразрушенную крепость. А там кто его знает, ну провалился бы куда-нибудь или ноги поломал. А им потом за него ответ держать. Один раз даже Сашу туда таскал, хорошо, учитель рисования вовремя тайный сговор обнаружил и с ними пошел. И еще неизвестно, чем бы там все закончилось. А ведь у нее один-единственный ребенок, может ли она так рисковать Сашей?

В общем, Гайвазовский вел себя как вполне нормальный художник-интроверт, которому время от времени необходимы свобода и одиночество, или, с точки зрения заботливой госпожи Казначеевой и, я полагаю, большинства женщин, как законченный эгоист.

Отчего-то принято считать, будто бы Варвара Дмитриевна была излишне строга с юным художником, не любя его, а единственно стараясь в будущем погреться в лучах его славы. Лично мне эта версия кажется данью, которую писатели и историки СССР были вынуждены платить правящей партии. Напиши они, что Иван Айвазовский искренне любил семью Казначеевых, а те считали его чуть ли не сыном — книга не была бы пропущена цензурой. А так — художник тяготился своей ролью приживалки, хозяйка вздорная баба, которой нужно было только покрасоваться, какая она замечательная — дала стол и кров талантливому мальчику. Да сколько их было, талантливых? Сколько еще будет? Можно вкладывать миллионы в воспитания будущих гениев, а кто из них действительно хоть чего-то добьется — неизвестно. Можно усыновить или стать покровителем целого детского дома, благодаря чему наживешь себе не только головную боль, но и язву, да вот только будет ли хоть какой-нибудь толк? Бог знает, но он предусмотрительно не делится имеющейся у него информацией.