В своих звездах тринидадская аудитория ищет некоего особого качества, стиля. Такой стиль был у Джона Гарфилда или у Богарта. Когда Богарт, не оборачиваясь, холодно буркнул прикоснувшейся к нему Лорен Бэколл: «Ты мне в шею дышишь», Тринидад признал его своим. «Во мужик!» — выдохнул зал. Восторженные вопли типа «Ай-йа-йай!» приветствовали заявление Гарфилда в «Пыль будет мне судьбой»: «Что я буду делать? А что я всегда делаю — бегу». «С этого дня я буду как Джон Гарфилд в „Пыль будет мне судьбой“», — сказал однажды заключенный в суде и появился на первой полосе вечерней газеты. Дан Дарея вышел в фавориты после своей роли в «Алой улице». Ричард Уидмарк, который ел яблоко и стрелял в людей в «Улице без названия», тоже имел стиль; его страшный, сухой смех тоже стал излюбленным примером для подражания. Для тринидадца у актера есть стиль, если он удовлетворяет определенным ожиданиям аудитории: мужественность Богарта, романтизм человека-в-бегах Гарфилда, сутенерство и угроза, исходящая от Дарея, ледяной садизм Уидмарка.

После тридцати лет активного сопереживания фильмам такого рода тринидадец, сидит ли он в партере, в зале или на балконе, может отзываться только на голливудские штампы. Кроме них он ничего не воспринимает, даже если это исходит из Америки, а то, что не исходит из Америки, его вообще не интересует. Британские фильмы, пока они не переняли американского блеска, проходили при пустых залах. Мой учитель французского заставил меня пойти посмотреть «Короткую встречу»[10], и нас было двое во всем кинотеатре, он на балконе, я в партере. Поскольку Тринидад принадлежал Британии, прокатчики обязаны были отдавать какой-то процент проката под британские фильмы, и они отделывались четырьмя английскими фильмами за один день, показывая, скажем, «Короткую встречу» и «Знаю, куда иду» с утра и «Сухопутные войска» и «Генриха V» вечером.

Такое отношение к британскому кино понятно. Мне очень понравился «Наш человек в Гаване» в Лондоне. Когда я увидел его снова в Тринидаде, он впечатлил меня куда меньше. Я увидел, какой он английский, сколько в нем нарциссизма, сколько провинциальности, и насколько бессмысленными казались аудитории английские шутки об английском характере. Зал хранил молчание в комедийных моментах и оживлялся только когда действие становилось драматическим. Раздавались даже одобрительные крики, когда пошла игра в шашки миниатюрными бутылочками с ликером, и каждую шашку «съедали», то есть выпивали: для тринидадцев это был стиль.

Комиссия цензоров, которая хорошо разбирается во французах, запрещает французские фильмы. Итальянское, русское шведское и японское кино здесь неизвестно. Плохие индийские фильмы голливудского типа еще можно увидеть, но для «Бенгальской трилогии» Сатъяджита Рея прокатчика не нашлось. Нигерийцы, мне кажется, пристрастились к индийским фильмам так же, как к голливудским. Вест-Индия не такая уж католическая, и в Тринидаде у индийских фильмов существует огромная, восторженная аудитория, которая почти полностью, не считая немногих эксцентричных особ, состоит из индийцев.

Если любопытство — характерная особенность космополита, то космополитизм, которым так гордится Тринидад, — сущая подделка. В иммигрантском колониальном обществе, без всяких собственных стандартов, годами находившемся под властью бульварных газет, радио и кино, сознание наглухо закрыто, и тринидадцы всех рас и классов переделывают себя по образу голливудских фильмов класса Б. В этом и есть полное значение современности в Тринидаде.

За городом было тише, если только микроавтобус с громкоговорителем, включенным на полную, нестерпимую мощность, не разъезжал по дорогам, рекламируя индийские фильмы. Я часто уезжал за город, и не только ради тишины. Мне теперь казалось, что я впервые вижу этот пейзаж. Я ненавидел солнце и отсутствие смены сезонов. Я считал, что в нашей зелени нет разнообразия, и никогда не мог понять, почему слово «тропический» многим кажется романтичным, а теперь не мог отойти от кокосового дерева, самого избитого штампа Карибов. Я обнаружил то, что знает любой ребенок в Тринидаде: если встать под деревом и посмотреть вверх, то образующие конус хромовые ребра ветвей похожи на спицы совершенно круглого колеса. А я уже и позабыл о величине всех этих листьев и разнообразии их форм: пальчатые листья хлебного дерева, сердцевидные листья дикой таннии[11], изогнутые, узкие, как лезвия, листья банановых пальм, почти прозрачные на солнце. Ехать мимо кокосовой плантации — значит следить, как серо-белые тонкие изогнутые стволы быстро мелькают в зеленом сумраке.

Я никогда не любил полей сахарного тростника. Плоские, душные, без деревьев, они символизировали все, что я ненавидел в тропиках и Вест-Индии. «Сахарный тростник горек» — название рассказа Сэмюеля Селвона, и оно может служить эпиграфом к истории Карибов. Это страшное растение, высокое, похожее на траву, с грубыми, бритвенно-острыми листьями. Я знал, что оно — основа экономики, но я предпочитал тень и деревья. Теперь же на неровной земле центрального и южного Тринидада я увидел, что даже сахарный тростник может быть прекрасен. На равнинах, перед сбором урожая, едешь через сахарный тростник — и по бокам встают две высокие травяные стены, а на холмах можно посмотреть вниз и увидеть склоны, покрытые высокими растениями, точно стрелами: их голубовато-стальное оперение колышется над серо-зеленым ковром — серо-зеленым, потому что каждый длинный лист закручивается, обнажая более бледную подкладку.

Леса кокосовых пальм — другое дело. Они были как леса в волшебных сказках, темные, тенистые и прохладные. Грозди кокосов, висящие на коротких толстых черенках, походили на восковые фрукты, блистающие яркими цветами

— зеленый, и желтый, и красный, и малиновый, и пурпур. Однажды вечером, когда я ехал в Таману, эти поля оказались затоплены. Черные стволы низкорослых деревьев торчали из мутной желтой воды, булькающей в темноте.

После каждого путешествия я возвращался в Порт-оф-Спейн мимо Шанти-Тауна, мангрового болота, оранжевого дыма горящих мусорных куч, выжидающих воронов, — и все это на фоне заката, обагрявшего стеклянистую воду залива.

Каждый должен сам учиться видеть тропики Вест-Индии. Здешний ландшафт так никогда и не был описан, а отправиться в выставочный зал Тринидадского общества искусств — лишь убедиться, как мало в этом отношении могут помочь местные художники. Вклад экспатриантов

— несколько акварелей, а тринидадцев — местный колорит в ассортименте. Одна картина называется «Тропический фрукт» — такое название имело бы какой-то смысл разве что в зоне умеренного климата. Другая носит свежее название «Туземная хижина». Здесь изображены стандартные живописные туземцы в своих живописных костюмах, какими их представляют себе туристы — на туристов, собственно, и рассчитана вся туземная живопись. Морские виды написаны мазками, положенными прямо из тюбика на холст, без всяких попыток найти на палитре оттенки, передающие глубину небес, сияние лучей, потусторонность тропических красок. Самые одаренные художники перестали писать пейзажи: перед искусом живописности пальмовых листьев трудно устоять. В искусстве, как и почти во всем остальном, Тринидад одним шагом махнул от примитивизма к модернизму.