С самолета атлантическое побережье Тринидада было четким, как на карте, волны мерно несли кружевную пену к берегу, зеленые, с желтизной по краям. Они начинались вдали и невозмутимо катились вперед. На ярко-голубой воде тени от облаков казались потопленными скалами или исчезающими пятнами чернил. Вскоре голубая вода стала коричневой, ее все более темные оттенки имели точные контуры, иногда очерченные белым. Дальше — Южно-Американский континент; серо-зеленый, клочковатый, истоптанный тропами до коричневого цвета, и реки — точно трещины в высыхающей грязи. Минута за минутой мы несемся над этой одинаковой, неприветливой землей, небольшим уголком огромного континента, где деревья вырастают на глинистых берегах, а потом их валят оползни.

С воздуха можно многое узнать о Британской Гвиане: о ее размере, пустоте, изолированности поселений. Шестьсот тысяч человек живет в стране размерам и с Великобританию, но когда летишь над густонаселенной полосой восточного побережья, становится ясно, почему все время так неспокойно в этой стране, такой огромной, что она должна была бы стать миром открытых возможностей. Земля здесь плодородная. Поля сахарного тростника, пересеченные прямыми, как линейки, канавами, похожи на ковры фабричного производства. Они тянутся и тянутся, пока повторяющийся орнамент не нарушает группа ржаво-белых деревянных домов не менее правильной конфигурации. Это жилища работников, — сразу ясно, что жаль было тратить на них участок земли, который мог бы пойти под посадки. Место для строительства выбрано случайно — поселение могло бы возникнуть где угодно на этом зеленом просторе. «Чтобы заставить работать негров с Вирджинских островов, — пишет Майкл Свон в „Пределах Эльдорадо“, — датчане вырубали их игольчатые анноны[2], и в наши дни сахарному тростнику в Британской Гвиане тоже приходится прибегать к сотне уловок, чтобы сохранить достаточно рабочей силы… Люди тропиков предпочитают еле сводить концы с концами и не работать, чем тяжело работать и иметь более высокий уровень жизни».

И пустота. Перелет вглубь страны. Сначала над тростниковыми полями вдоль коричневой реки Демерара. Внезапно поля заканчиваются и начинается буш; в нем видны небольшие, неправильные участки, где лес робко истреблен (скоро именно такое отношение к природе начнет у вас ассоциироваться с Британской Гвианой), — они превратились в болото, поскольку почва бедная и настоящим деревьям на ней не так-то просто вырасти. За несколько минут проносятся поселения, поля, лесные росчисти, и вы оказываетесь над лесом, ровным, густым, глухим, кое-где затопленным рекой, обычно черной, но когда ее коснется солнце — сверкающей: то золотая, то красная прожилка, текущая по безжизненной зелени. И снова лес. Вам надоедает смотреть, но наконец, минут через тридцать-сорок, земля вдруг разбивается на поля и долины, за которыми зеленым, коричневым и охристым мрамором в сухой сезон лежит саванна, с царапинами белых троп — русел пересохших рек, отороченных пышными, сочными на вид пальмами. Бразилия уже недалеко, такая же пустая, — простор, который невозможно осмыслить.

И поэтому странно видеть по пути из аэропорта в город, что дома тут стоят очень тесно, точно на каком-нибудь вест-индском островке, на котором повернуться негде. Река Демерара, вдоль которой мы ехали и которая еще могла бы напомнить нам, что мы на континенте, скрылась за прибрежным кустарником. И лишь элегантность деревянных домов на высоких сваях говорила о том, что перед нами — не острова. Гвианцы умеют строить из дерева; даже самое скромное деревянное жилище у них обладает точностью пропорций и стиля, в то время как более новые бетонные здания полны узнаваемо вест-индской безвкусицы и топорности. В дереве гвианцы построили мечети с минаретами и индуистские храмы с балюстрадами и куполами, построили собор, им даже удалась викторианская готика. Они глубоко стыдятся этих деревянных строений, считая их знаком своей нищеты и отсталости, убогими заменителями бетона, которого в избытке на таком богатом острове, как Тринидад. И поскольку все согласны, что деревянные дома опасны при пожарах, то вполне вероятно, что вскоре лишь самые бедные будут жить в красивых домах, а Джорджтаун, самый красивый город Вест-Индии, изящный, просторный, в едином стиле, будет уничтожен.

Джорджтаун — белый деревянный город. Его было бы приятно рисовать на шероховатой темно-серой бумаге, черными чернилами и густой белой краской, чтобы передать легкость и хрупкость двухэтажных строений, хрупкость, особенно явную в ночи, когда свет струится сквозь верхние веранды, окна, решетки, напоминая о китайских миниатюрных дворцах из слоновой кости со свечкой внутри. Основали его британцы, но строили не они (британская колониальная архитектура мало чем может похвастаться), — строили в основном голландцы, и это чувствуется и сейчас. Улицы вымощены квадратными булыжниками, и по голландскому обычаю по центру главных улиц текли каналы. Теперь большинство каналов засыпано и заменено асфальтовыми дорожками, вдоль которых посажены саманеи с разлапистыми кронами — на вид как будто дубы, более благородные деревья.

Поэтому было очень забавно, когда в день приезда мне вдруг показалось, что я попал в город на Диком Западе времен освоения Фронтира. Наверное, дело было в деревянных домах, а еще в пустынных улицах: я приехал в День подарков[3], а еще — в том, что повсюду попадалась фамилия Букер, которую узнал весь мир во время кризиса 1953 года.

Букерам принадлежит крупнейшая торговая и плантаторская компания в Британской Гвиане, и было время, когда им принадлежала и реальная власть в стране, а если верить Народной прогрессивной партии[4], они до сих пор остаются главными злодеями. Теперь, читая «Букер» на вывесках скобяных и продуктовых лавок, мастерских, аптек, такси, я почувствовал, что прибыл спасти Джорджтаун. Я шел по главной улице, позвякивая шпорами. Старый бородатый Букер с грубым голосом и табачной жвачкой во рту, а с ним пятеро Букеров-младших поджидали меня, чтобы пристрелить на месте. Жители покинули улицы и укрылись в парикмахерских и салунах.

На самом деле продолжалось Рождество. Пьяный белый с кислым лицом торчал из окна рядом с моим пансионом; соседнюю со мной комнату занимал еще один пьяный, который то стонал, то подпевал Пуччини по радио. Я слышал каждый звук: спасибо деревянной перегородке и вентиляционным отверстиям под потолком. В результате я обнаружил, что хожу на цыпочках и вообще делаю все как можно тише, вслушиваясь в происходящее в соседней комнате.

Среди ночи меня разбудили голоса.

«Я сволочь, я сволочь, — пел мужской голос. Он издал долгий стон. — Я только сейчас понял, какая я ужасная сволочь…»

«Ты сам себя делаешь таким», — сказала женщина, и жалуясь и утешая одновременно.

«Нет-нет, я правда сволочь. — Затем задумчиво: — Самая большая чертова сволочь во всей Б.Г.»

«Ты сам из себя такое делаешь», женщина несколько раз всхлипнула.

Молчание. Стон. Обрывок какой-то песни. Затем мужчина проревел: «Делай что мать говорит!» Я лежу тихо, неподвижно, боясь пошевелиться, боясь случайным звуком выдать себя.

Мне говорили, что в Британской Гвиане Рождество празднуют неделю, так что утром я не удивился, услышав, что пьяный сосед снова пьян, Я постарался уйти как можно скорее. Я много раз позвонил по телефону и достиг таких успехов, что вскоре Абдул, знакомый моего знакомого, уже вез меня к Рахимтулам, своим знакомым, богатым и уважаемым людям, у которых был большой дом в фешенебельном районе.

Мистер Рахимтула, высокий человек с толстыми дрожащими ляжками, выглядывавшими из-под шорт, с пятнами на лице и с черепашьей шеей, извиняющимся тоном сказал, что живет в этом деревянном доме только временно; очень скоро он собирается срыть его до основания и построить нечто новое и бетонное.