История, рассказанная поэтом, — ответ на этот вопрос. Некогда жил в отдаленной местности «златого Востока», в пещере, в пустыне, вдали от людей, один человек. Это был, несомненно, странный человек. Как и сам Лермонтов, он «любил все оболыценья света, но не свет»:
…изгнанник,
Пришелец, юный Зораим.
Он на земле был только странник,
Людьми и небом был гоним,
Он мог быть счастлив, но блаженства
Искал в забавах он пустых,
Искал он в людях совершенства,
А сам — сам не был лучше их;
Искал великого в ничтожном,
Страшась надеяться, жалел
О том, что было счастьем ложным,
И, став без пользы осторожным,
Поверить никому не смел.
Любил он ночь, свободу, горы,
И все в природе — и людей, —
Но избегал их. С ранних дней
К презренью приучил он взоры,
Но сердца пылкого не мог
Заставить так же охладиться:
Любовь насильства не боится,
Она — хоть презренна — все Бог.
Одно сокровище — святыню
Имел под небесами он;
С ним раем почитал пустыню…
Характеристика Зораима во многом совпадает с образом лирического героя стихотворений Лермонтова: он ищет отдохновения в природе, он любит и людей, но, будучи одним из них (т. е. — несовершенным), страдает от неумения выразить свои чувства, завязать прочные отношения с себе подобными. И в конце концов он становится «изгнанником», никем не понятым, одиноким.
Однако у Зораима есть одно отличие от «я-персонажа» лермонтовской лирики: у него есть возлюбленная, дева-ангел Ада. Воплощенная мечта, которой Лермонтов был лишен.
Любовь Ады погружает душу героя в благословенную тишину. Именно такая любовь истинна; все остальное — кипение страсти, страдания, ревность, гадание об истинных и притворных намерениях героини — это все ложь, это не любовь, это неправильно. Лермонтов ищет в деве ангела. Зораим такого ангела нашел.
Происходит несчастье: Ада заболевает и теперь должна умереть. Ангел смерти, пролетая над пещерой, решает дать этому страдающему существу последний поцелуй.
Летел чрез южный небосклон;
Вдруг слышит ропот он мятежный,
И плач любви — и слабый стон,
И, быстрый как полет мгновенья,
К пещере подлетает он.
Тоску последнего мученья
Дух смерти усладить хотел,
И на устах покорной Ады
Свой поцелуи напечатлел:
Он дать не мог другой отрады!
И тут Ангел смерти замечает Зораима. Тот охвачен скорбью, превосходящей все мыслимые земные чувства: ведь Ада была его единственным сокровищем!
И ангел знал, — и как не знать?
Что безнадежности печать
В спокойном холоде молчанья,
Что легче плакать, чем страдать
Без всяких признаков страданья.
Последние две строки Лермонтов целиком перенес в «Эпитафию», посвященную смерти отца; над гробом любимого человека Зораим и сам Лермонтов ведут себя одинаково: молчат, не проронив ни слезинки.
Из сострадания к нечеловеческой муке Зораима Ангел смерти решается оживить Аду: он отдает умершей девушке свой дух, и та воскресает.
Желает
Вознаградить страдальца он.
Ужель создатель запрещает
Несчастных утешать людей?
И девы труп он оживляет
Душою ангельской своей.
И, чудо! кровь в груди остылой
Опять волнуется, кипит;
И взор, волшебной полон силой,
В тени ресниц ее горит.
Так ангел смерти съединился
Со всем, чем только жизнь мила;
Но ум границам подчинился,
И власть — не та уж, как была,
И только в памяти туманной
Хранит он думы прежних лет;
Их появленье Аде странно,
Как ночью метеора свет,
И ей смешна ее беспечность,
И ей грядущее темно,
И чувства, вечные как вечность,
Соединились все в одно.
Желаньям друга посвятила
Она все радости свои,
Как будто смерть и не гасила
В невинном сердце жар любви!..
Таким образом, Ангел смерти сознательно ограничил себя, свои возможности, он как бы умалил свой дух и целиком вошел в душу Ады. И потекла отшельническая жизнь двух влюбленных, как прежде. Только умирающие на земле были теперь лишены последнего утешения: из жалости к одному Зораиму Ангел смерти пренебрег состраданием ко всем остальным! Ответом на такую огромную жертву должно было бы стать нечто великое…
Может быть, если бы на месте Зораима был сам Лермонтов… но нет, он не обольщается насчет людей, в том числе и на свой собственный: каждый подвержен влиянию «темной стороны», и ангел на земле бессилен удержать человека, когда силы мрака уже завладели им.
В какой-то момент Зораиму — совершенно как впоследствии Печорину с Бэлой, — стало скучно.
«Нет! не могу в пустыне доле
Однообразно дни влачить;
Я волен — но душа в неволе:
Ей должно цепи раздробить…
Что жизнь? — давай мне чашу славы,
Хотя бы в ней был смертный яд,
Я не вздрогну — я выпить рад:
Не все ль блаженства — лишь отравы?
Когда-нибудь все должен я
Оставить ношу бытия…
Скажи, ужель одна могила
Ничтожный в мире будет след
Того, чье сердце столько лет
Мысль о ничтожестве томила?
И мне покойну быть — о нет!..
Взгляни: за этими горами
С могучим войском под шатрами
Стоят два грозные царя;
И завтра, только что заря
Успеет в облаках проснуться,
Труба войны и звук мечей
В пустыне нашей раздадутся.
И к одному из тех царей
Идти как воин я решился,
Но ты не жди, чтоб возвратился
Я побежденным. Нет, скорей
Волна, гонимая волнами
По бесконечности морей,
В приют родимых камышей
Воротится. Но если с нами
Победа будет, я принесть
Клянусь тебе жемчуг и злато,
Себе одну оставлю честь…
И буду счастлив, и тогда-то
Мы заживем с тобой богато…
Я знаю: никогда любовь
Геройский меч не презирала,
Но если б даже ты желала…
Мой друг, я должен видеть кровь!»
