В то лето в газетах не было ничего особенного. Все тот же набор вооруженных конфликтов, сумасшедшие, забаррикадировавшиеся в своих домах, угнанные самолеты, похищенные дипломаты, личная жизнь и внезапная смерть знаменитостей порождали обычные сенсационные заголовки, которые едва ли менялись из года в год. В издательстве повторялась старая шутка: тираж «Ля Фас Каше» — еженедельника, который, как считалось, открывает массовой публике то, о чем другие газеты умалчивают, — удавалось удержать на уровне примерно трех тысяч только потому, что людям надо было во что-то заворачивать сэндвичи на пляже.

Берни, наш редактор, взял отпуск в июле и вернулся весь пропитанный йодом. Однажды вечером он вызвал меня к себе в кабинет к шести часам. Этот вызов был обставлен необычайно торжественно: во-первых, Берни послал за мной мальчика-посыльного, хотя мы встречались в коридоре раз двадцать за день; во-вторых, он попросил свою секретаршу не беспокоить его другими делами во время нашего разговора. Несомненно затевалось что-то грандиозное.

Весной у меня возникла идея организовать компанию против жестокого обращения с животными. Тираж поднялся до семисот тысяч и держался в течение двух месяцев. Потом, когда подошло время летних отпусков, читатели постепенно утратили интерес к избитым собакам и бездомным кошкам, и тираж застыл где-то на уровне четырехсот тысяч. Теперь, восьмого августа, Берни заявил, что мы должны родить сенсацию.

— Осенний прорыв! — воскликнул он, накрыв ладонью вырезку из ежедневной газеты.

Берни, низкорослый коренастый человек пятидесяти двух лет, постоянно находился в движении и излучал какую-то агрессивную энергию. Он говорил так громко и быстро, что ошеломленный собеседник не успевал осмыслить его слова. Правда, давать ответ и не требовалось, поскольку Берни всегда сам отвечал на свои вопросы.

— Прочти это!..

Я пробежал глазами по строчкам. Где-то в Гаскони на ферме «при загадочных обстоятельствах» умерла женщина. Муж потребовал возбудить дело. Соседи говорят, что у женщины был любовник, который жил в пятнадцати километрах от фермы и которого она недавно бросила; люди видели, как он посещал известного в тех краях «целителя». Местная полиция провела расследование и (Берни: «вот тут самое важное!»), под матрацем у этого парня была найдена фотография женщины, проколотая вязальной иглой в том месте, которое соответствовало расположению матки. И смерть наступила от внезапного воспаления матки.

— А что, если это правда, старина?! Что, если там есть люди, которые способны убивать на расстоянии, пронзив вязальной иглой фотографию! И это в век межпланетных полетов! — тут Берни грохнул кулаком по столу так, что подскочили лежавшие на нем предметы. — Возвращение к средневековому оккультизму. В наш век науки и прогресса! Своего рода социологическая компенсация… Тут сходу не разобраться… Боже! Ты только взгляни… В конце концов, это вполне может оказаться интереснее, чем левые, интереснее, чем Вьетнам!

Я откинулся на спинку кресла и слушал, расслабившись, как борец дзю-до перед броском. И столь же внимательно. Я знал все приемы Берни. «Только взгляни» был одним из них. Когда Берни хотел убедить фотографа в необходимости засесть с телеобъективом у окна какой-нибудь актрисы или предлагал репортеру вытянуть сведения у пятилетнего ребенка о пьяных похождениях папаши, он всегда говорил, что «нужно взглянуть». Отговорить его можно было только одним способом — предложить что-то другое: какую-нибудь нелепицу, но менее нелепую, какую-нибудь грязь, но менее грязную. Это я и попробовал сделать в очередной раз.

— У меня тут родилась идея, когда мы заглянули на огонек в «Бильбоке»: тайная проституция.

— О, Серж, избавь меня от своих интеллектуальных фантазий!

— Ты бывал в последнее время в клубах Сен-Жермена?

— Тебе нужно…

— Ты видел всех этих птичек, поджидающих седовласых донжуанов? Пятьдесят процентов малышек, танцующих всю ночь напролет, продаются, чтобы купить одежду в самой последней лавке… Это фантастическая тема, Андрэ!

Я тоже мог применить прессинг, если меня вынуждали. Берни слушал, и на его лице появлялось такое скучное выражение, словно он только что извлек меня из своей мусорной корзины.

— Мы должны дать это как телерепортаж, — продолжал я, — поговорить с девочками и привести фотографа, чтобы он ходил и снимал всех подряд.

— У меня есть для тебя другая работа, — устало сказал Берни. — Будь любезен, послушай меня пять минут.

Я опять откинулся на спинку кресла, прикрыл глаза и с видом человека, который мужественно сражался и знает, что теперь его совесть чиста.

Последнее увлечение Берни было самой несуразной идеей, которая когда-либо зарождалась в его голове. Чем больше он говорил, тем больше убеждал самого себя в том, что во французской деревне возрождается искусство, чародейства.

— Может, наступает новый золотой век крестьянской магии, старина!

Он провел блестящее сравнение между черными африканцами, перенимающими нашу культуру, и нами, осваивающими культуру Африки. Один из тех великих исторических обменов, последствия которого невозможно оценить, пока не пройдут годы. Он шел дальше — он всегда шел дальше!

— В конце концов, разве электричество и телевидение — в своем роде не колдовство? Ты можешь объяснить мне, старина, почему свет зажигается, когда я нажимаю на выключатель? Все это таинственно, и, может быть, какой-нибудь деревенщина знает побольше, чем нобелевский лауреат, — он привел несколько примеров. Он всегда приводил несколько примеров. Истории о том, как у свиноматок рождаются мертвые поросята, как у коров скисает молоко и как дети падают в силосную яму в полнолуние.

— Приворотное зелье, суккубы. Каббала — люди говорят об этих вещах все чаще и чаще… Я хочу, чтобы ты добрался до истины! И еще одно, Серж, — он стоял и тыкал меня пальцем в грудь. — Надо ли мне говорить это? С твоей культурой и так далее — в общем, ты тот парень, который нам нужен.

Он всегда завершал свои блистательные тирады подобной грубой лестью.

В восемь часов я встретился с Ким в баре «Санжен». С пяти до девяти часов там можно застать половину всех журналистов Парижа. Их усталые серые фигуры внезапно появляются в дверях и так же внезапно исчезают, их движения столь же призрачны, как график их работы. В их глазах всегда есть какой-то мечтательный блеск — слабая надежда вырваться из безотрадного круга. И еще туда приходят фотографы, неизменно бодрые и жизнерадостные: им достаточно нажать на кнопку, чтобы запечатлеть реальность, которая почти всегда ускользает от нас, жалких бумагомарателей. Я не столь рьяно стремился вернуться к семейному кругу, просто Ким работала в том же здании. Она была редактором журнала мод в Бюро Женской Моды так называлось французское отделение американского объединения производителей готовой одежды, — и поскольку у нас был только один автомобиль, я встречал ее почти каждый день.

Мне нравилось приходить сюда первым. Это была одна из светлых минут моего дня. Я любил ждать Ким — так в театре ждешь, когда поднимется занавес. Я видел, как она появляется из темноты через боковую дверь, которая вела в вестибюль здания. Слегка наклонившись вперед, она оглядывала зал мягким близоруким взглядом, пока не замечала меня — тогда все вдруг преображалось, словно в полутьме вспыхивал чудесный огонек.

— Знаешь что? — начала она в тот вечер, усевшись и взявшись за локон своих длинных черных волос. — Я решила все это состричь.

Я проигнорировал проблему ее волос, которую мы обсуждали целыми вечерами, — очаровательная двадцатисемилетняя издательница модного журнала, которой просто необходимо следовать последним причудам моды, и по уши влюбленный в нее консервативный тридцатишестилетний супруг, который не хотел ничего менять в том хрупком чуде, каким была наша совместная жизнь, опасаясь, как бы малейшее изменение не повлекло за собой полный крах, как бы неведомые злые силы не покарали нас за непочтение к естественному порядку («Суеверие в век межпланетных полетов, старина!»)…