— А что?

— Эмерила.

Он рассмеялся:

— Глядишь, в следующий раз ты приготовишь мне обед.

— Фрикасе тебе сделаю, — сказала она и наконец улыбнулась.

Это в самом деле была она, Ханна. Пряталась где-то там, изредка выглядывала, махала ему рукой. Вот что разбивало ему сердце. Но он поспешил воспользоваться этим недолгим просветом.

— Тук-тук.

— Кто там?

— Настырная корова, — представился он.

— Настырная ко…

— Мууууу.

Снова она улыбнулась.

— Тук-тук, — повторил он.

— Кто там?

— Настырная корова-дислектик.

— Настырная корова-дис…

— Уууууум.

Они дружно засмеялись.

— Моя очередь, — сказала Ханна. — Тук-тук.

— Кто там?

— Настырная черепаха.

— Настырная че…

Она медленно вытягивала шею, будто выглядывая из панциря.

— Тук-тук, — сказал он.

— Погоди, моя очередь, — сказала она.

— Прости, — извинился он. — Помешал тебе на полуслове.

— Тук-тук.

— Кто там?

— Настырная черепаха-дислектик.

— Настырная черепаха-дис…

Она так же медленно заползла обратно в свой панцирь.

Они посмеялись от души. Этой шутке сама же Ханна и научила его — сколько-то лет тому назад.

— Расскажи анекдот, — попросила она.

В голову лезли только сальности, подслушанные в операционной. Вряд ли они позабавят Ханну.

— Как-то я иссяк, — повинился Джона.

Напрасно. Она вновь ушла в себя, оттолкнула недоеденный багет. Лентяйка Сьюзен потянулась было за ним, но Ханна спустила кошку на пол и шикнула на нее, выставляя за дверь.

Джона торопливо заговорил, громоздя шутку на шутку, изо всех сил стараясь развлечь Ханну, вернуть ее. Она в тупой апатии оттягивала себе пальцами нижнюю губу, потом принялась терзать кутикулу, пока кровь не выступила. Ему хотелось хорошенько встряхнуть Ханну, ему ни в коем случае не хотелось этого делать, и он, обессилев, замолчал. Какое-то время они так и сидели, ничего не делая.

Снаружи завопил сосед: привезли уголь.

— Прическа в порядке, — сказал Джона. — Может, примешь ванну?

— Уже мылась.

— Когда?

— Утром.

Лжет или путает — что именно, не поймешь. Но помыться давно пора. Так почти всегда, когда Джона приезжает: Джордж стесняется ее наготы и не моет дочь, ждет Джону или Бернадетту, приходящую три раза в неделю сиделку.

— Масло из волос вымоем, — мягко настаивал Джона.

Она погрызла большой палец:

— Ему неохота.

Джона заглянул в гостиную. Джордж снова уснул, прижимая к себе бутылку, будто маленькую, уродливую любовницу.

— О’кей, — сказал Джона. — Мы с тобой вдвоем справимся.

Ее спина была такой белой, что отливала в прозелень. Ноги сто лет не бриты. Когда-то ее левое плечо было крупнее правого — последствия тренировок, — теперь они одинаковые, сутулые, мускулатура съежилась, заплыла жиром. И все же Джоне казалось, что в Ханне еще таятся силы. Теперь он взял бы над ней верх в армрестлинге, но это — с недавних пор.

Она съежилась, подставляя спину и пряча грудь, словно от девичьей стыдливости. Джона хорошо помнил тот момент, когда Ханна в его глазах утратила пол: когда ее в первый раз на глазах Джоны унимали санитары. Она лягалась, плевала, дергалась и вопила, и вдруг он понял, как Ханна похожа на младенца-переростка. Похоть несовместима с подобной беспомощностью, была бы извращением. Всякое желание исчезло навеки, раз — и ушло.

А ведь — горько и сладостно вспоминать — ее младенческое доверие, младенческая ласковость более всего и привлекали Джону. Огромные рыбьи глаза и как она вжималась в его тело, ища тепла и защиты. И до того, как ее недуг стал явным, Джона привык чувствовать себя ее покровителем. После того как рос младшеньким в семье, где его мнение никто не принимал всерьез, он с готовностью сделался супергероем Ханны.

Они познакомились в Мичигане. Свел их Ланс: его мать дружила с Венди Рихтер, и, когда Ханна осенью 1998 года вернулась в Анн-Арбор — пропустила семестр после смерти матери (Венди скончалась от рака груди), Ланс решил утешить девушку, представив ей клевого новичка. Потом Ханна признавалась Джоне, что не решилась огорчить Ланса, указав ему на оксюморон: новичок не может быть «клевым». Он тебе понравится, он тоже из Нью-Йорка.

Спасибочки, сказала Ханна. Детишки с Восточного побережья вечно кучкуются, а она предпочитала держаться сама по себе.

Спасибочки, сказал Джона. К тому времени они с Лансом были знакомы всего месяц, но уже достаточно близко, чтобы Джона усомнился в его талантах свахи.

Но Ланс допекал их обоих, и на Хэллоуин Джона явился в «Скиперс», разговорился там с широкоплечей черноволосой девчонкой, вскоре они решили, что в клубе чересчур шумно, и вот уже они целовались снаружи, а потом писали друг другу полтора десятка электронных писем в день и не успели оглянуться, как его сестра уже именовала их парочкой.

Со стороны и впрямь парочка, хотя задним числом Джона счел бы это выражение неточным. Не парочка, а полное поглощение. Ханна растворилась в нем. Одинокая, застенчивая, она предпочитала всецело отдаваться чему-то одному. Такая сосредоточенность привела ее в софтболл — тот вид спорта, где весь мир сходится в точку, движешься вдоль прямой, и твои руки — концы отрезка. И теперь с маниакальным упорством спортсменки Ханна обрушила на Джону свою привязанность — густую, как джем, острую до боли.

Задним числом он мог также усомниться в серьезности их отношений. Они были молоды, теперь-то он другой, заржавел. Невинная, доверчивая Ханна, безудержная оптимистка. Теперь он считал это наивностью — но ведь в том числе и потому, что наблюдал ее распад, хронометрировал одну будничную трагедию за другой. Если бы он мог совершить путешествие во времени, увидеть ее там нынешним своим взглядом… но он не мог совершить путешествие во времени, такого путешествия никто не совершал, а сидеть тут и гадать «что, если бы» не имело никакого смысла — и он не будет этим заниматься.

Что ему нравилось в Ханне: она с готовностью уступала. Была смиренна, и хотя придерживалась определенных мнений, но никому их не навязывала. Даже когда ей было совсем плохо, остаток света в ней все же мерцал. И если не считать плеч, фигурка складная, а на плечи он скоро перестал обращать внимание. Вечеринки ее не привлекали, но куда Джона вел, туда она с готовностью шла. У нее была поразительно красивая спина — сильная, ровная, карамельного цвета. Она прятала Джоне в рюкзак пакетики молочно-шоколадного коктейля, чтобы он натыкался на них, когда примется шарить в поисках удостоверения, надумав купить выпивку. Умела принимать комплименты и в отличие от многих девиц вовсе не считала, что ради привлекательности нужно выражаться проще и снизить свой IQ на сколько-то пунктов. Приучила Джону бегать: трусили рысцой вокруг кампуса. Не навязывала ему выбор специальности, но когда он сказал, что подумывает насчет онкологии, приняла это как дар — как дань памяти ее матери — и заплакала от счастья, что Джона до такой степени вошел в ее жизнь, навсегда останется в ее жизни.

Когда Джона перешел на старший курс, они разработали безупречный план. Они переезжают в Нью-Йорк, там он будет учиться на врача, а Ханна будет работать… где именно, особо не оговаривалось… и они будут жить вместе, пока он не закончит третий год медицинской школы, а тогда, наплевав на благоразумие и моду, они поженятся.

Его мать не была в восторге от этой затеи, но поскольку не могла привести против ни религиозных, ни ханжеских доводов, то ограничилась вопросом: «Не слишком ли вы молоды?» Ее отношение не радовало Джону, ему казалось, что мать с самого начала невзлюбила Ханну. Доказательством стала та поспешность, с какой мать погнала его вновь искать себе девушку. Это глупо, Джона. Жизнь продолжается. У Кейт есть симпатичные подружки. В итоге ему пришлось попросить, чтобы она оставила его в покое. По крайней мере, о таких вещах с матерью можно было договориться.