Онти, почему-то, смутилась, но ответила: — Он мне не понравился.

— Почему? — спросил Рохо и все посмотрели на Онти.

— Там кто-то есть, — сообщила Онти в повисшей тишине. Рохо раскинул симпоты и стал прощупывать ход, уходящий вверх, а потом вниз. Там, в самой нижней точке канала, находилось что-то живое. Очень огромное живое. Прощупав канал немного дальше, Рохо увидел, что после живого существа ход идёт к поверхности или, по крайней мере, вверх.

— Что же мы предпримем? — растерянно спросила Лоори, привыкшая к небу и свету, и чувствующая себя в мокрых норах совсем неуютно.

* * *

Они вывалились ниоткуда и разбились бы о землю, если бы не змей, растопыривший крылья и успевший задержать падение.

— Ох и шарахнулись, — восхищённо воскликнул Горелый, встряхивая головой: видать, во время полёта в ней что-то отлетело.

— Отлично. Если не считать того, что нас забросило неизвестно куда, — сообщил Шерг.

Они осмотрелись вокруг. Внизу неторопливо плыла широкая река, а за ней, сколько хватало глаз, простирались луга, которые терялись в синеве то ли соснового леса, то ли самих небес. Город, окружённый высоким деревянным забором из заострённых брёвен, как гнездо, закрепился на крутом правом берегу, с которого сбегали к воде незаметные, заросшие травой тропки. Белобрысый пацан, стороживший десяток овечек, пасшихся тут же на поле перед городом, ничего не боясь, подошёл поближе, внимательно разглядывая змея и седока.

— Дяденька, покататься дадите? — спросил он у Шерга, поглаживая морду Гореллы, которая такой ласки не знавала вовек. Та от умиления чуть не прослезилась: — Какой хорошенький мальчик, да Гарик?

— Может, мы его съедим? — деловито спросил Горелый.

— Не-е-е, — протянул малый, — я худой. Вы лучше овечку скушайте, я скажу, что волки спёрли.

— Я не могу, — пустила слезу Горелла, вытирая её передней корявой лапой, — мальчик мне определённо нравиться.

Шерг, с помощью Горелого, поджарил на длинном ноже кусок овечьей ляжки, уделил кусочек мальцу, а остальное, оставшееся от овцы, отдал змею на пропитание. После обеда, взяв малыша на борт, покружили над городом и окрестностями, пошугали в жителей змеиным огнём и снова сели в чистом поле перед воротами. Через некоторое время вышли из ворот три старика для переговоров, и мальчика пришлось удалить, к огорчению Гореллы. Городок назывался Родень, и был чистым пограничьем.

— Чего желаете? — поклонившись, спросили старцы.

— Девушку-девственницу, змею на съедение, — сообщил Шерг, криво улыбаясь.

— Хозяин, а как ты узнаешь, девственница она или нет, — спросил Гарик.

— Сам проверю, — ответил Шерг.

— Слышишь, хозяин, я её, после тебя, кушать её не буду, — брезгливо и категорически возразил Горелый.

Старцы поклонились и ушли. Через некоторое время вытолкали за ворота девушку зарёванную.

— Ты, что ли, девственница? — спросил Гарик.

— Я, — хныкая, сказала девушка.

— За что тебя? — участливо спросила Горелла.

— Маменьке нечем дань платить, — зарюмсала девушка.

— Иди, тебя Шерг проверит, — улыбнулась ей Горелла, с интересом наблюдая за процессом проверки. Шерг проверил, но змей, по результатам голосования голов, кушать девушку не захотел.

— Это всё? — спросила девушка.

— Все, — сказал Шерг, — змей кушать не желает. Когда родиться мальчик — назовёшь Шергом. И скажи в городе, кто тебя обидит — со мной будет дело иметь.

Девушка засверкала пятками к воротам, а Шерг забрался на змея и улетел дальше. Много городов и деревень посетили, много дней народ будоражили, дань брали, девиц кушали. Только одна беда, чародейство быстро кончилось и помаленьку Шерг перестал понимать местный язык. Как-то попалась им девица Ядвига, вроде и лик так себе и характер, что у той козы, а пришлась она по нраву Шергу, забрал её к себе. Она и научила Шерга местным наречиям, а то перед этим вообще бывал конфуз: прилетит Шерг в новый городок пограничный, а некому с народа выкуп требовать: он язык не знает, а змей вообще на все головы больной, ему разговоры до одного места — схватил, что ни попадя и сожрал молча.

Куролесил Шерг по здешним меркам много да всласть, но, видать, не впрок пошли ему девственницы — захворал. В народе его не иначе, как Кощей Бессмертный звали, а и нет, не угадали, оказался очень даже смертный. Говорят, что съёжился и умер, то ли от тоски, то ли от своей неприкаянности. А змей, прозванный Горынычем, тоже сильно затосковал без хозяина и уже на девственниц не зарился, а жрал, что попало.

Как-то Горелый неудачно глотнул бычью голову, да так, что стала она ему поперёк горла.

— Что же ты, дурачина, совсем меры не знаешь, — корила его Горелла, но пользы от тех разговоров никакой: Горелый задыхался и головой поник, выпучив глаза. Как ни старались Гарик и Горелла, но помочь не смогли — Горелый удавился. Всё бы ничего, при простой ампутации одной головы две другие бы выжили, да не нашлось героя, чтобы поникшую голову отсечь. Пошла гангрена и вскоре Гарик и Горелла начали клонить к земле свои пасти, пуская дым в траву.

На их беду рядом с ними, в лесной чаше, Илья Муромец жил. Как-то вышел он в лес по нужде, видит — змей Горыныч подыхает. Подтянул Илюша портки, сбегал в избу, вытащил из-за печи свой меч заржавелый, да и отсёк все три головы. Посадил их на пали сосновые, да и поставил вдоль дороги для острастки своих и чужих. А сам снова полез на печь, да долго не пролежал: головы так смердели, что вонь по всей округе пошла.

Так что пришлось Илюшке со своей избы скрываться в сам Киев-град. А молва о силе его богатырской быстрее его бежала. И князь, чтобы Илью задобрить, высватал ему в жёны Василису Премудрую, деву ликом неудачную, но очень разумную в речах. Илюша сразу обрадовался на женскую сласть, согласился, а там и свадьбу сыграли.

Только облом у бедного Илюши вышел: у Василисы той женской сласти на груди на два кукиша, а пока к ним притронешься, такой дребедени наслушаешься, что уже ничего и не хочется. Василиса так запудрила Илье голову, что вскорости он от неё ломанулся в леса нетронутые, под крыло Соловья-разбойника, авось не выдаст.

А молодке Ядвиге то досталось, что после Шерга осталось. Попала ей в руки та штучка, что её Шерг «мэтлоступэ» называл. Штука красивая, разноцветная на толкушку похожая. Вертела Ядвига её, вертела, да случайно на то место нажала, что мэтлоступэ в действие приводит, а её прямо к потолку и припёрло, такая сила в штучке была. Пока она спиной по потолку тёрлась, немного ума набралась и к исходу третьего дня, голодная и злая, научилась мэтлоступэ управлять.

Немного полежав, чтобы бокам, потолком битым, немного отдыху дать, поняла Ядвига, что мэтлоступэ штука хорошая и на ней летать сподручно. Неделю боялась, да не стерпела, заветную кнопочку нажала и улетела в небо быстрее птицы. Сначала жутко было, покричала она в небе так, что все вороны разлетелись, но потом во вкус вошла и стала носиться по небу, да песни петь.

Местный народ, глядя на такую страсть, к богам взывал, да по избам прятался. И до этого народ к ней не очень ласковый был, а после такой страсти и вовсе её бояться стал. Так что жила она на отшибе, ни с кем не общалась, только по ночам любила в небе летать и людей пугать. Народ её не иначе, как бабой Ягой называл и своих детей пугал, мол, не будут слушаться родителей, заберёт баба Яга и съест.

Как-то, в одну летнюю ночь взяла баба Яга в руки мэтлоступэ да от куража сиганула вверх так быстро, что оказалась высоко, там, где холод жуткий. То ли судорога руку свела, то ли рука примёрзла, только палец с кнопочки баба Яга снять не смогла. Так и летела вверх, да вверх, пока силы мэтлоступэ с небесными силами не уравнялись, и стала баба Яга летать вокруг Земли вечной спутницей.

И, точно, кружилась бы она вечно, если бы не какая-то кроха — пылинка, которая, залетев издалека, по пальцу ударила, а тот и откололся, освободив кнопку. Пошла баба Яга вниз раскалённым шаром, красуясь последним салютом над Землёй. От большой температуры мэтлоступэ взорвалось, да так сильно, что внизу весь лес напрочь положило. По земным меркам случилось такая диковина в году тысяча девятисот восьмом.