— Это не интересно, наверное, не интересно, — пояснил я.

— Что это было? — требовал Харди, чтобы я назвал неизвестного ему автора.

— Это была поэма, одного поэта-испанца, я очень ценю ее, поэма о любви, о смерти. — нехотя пояснил я, разыскивая среди сваленных на пол книг маленький сборник.

— Прочитай мне ее, — потребовал Крис с интересом капризного ребенка.

Мне не очень хотелось читать вслух, но я все же открыл книжку и начал читать, дойдя до строк:

Моя любовь как пленница была

И в муках отдавалась и брала

И боль свила гнездо в ее глубинах,

Я с опаской посмотрел на моего слушателя.

— Тебе интересно? — осторожно спросил я.

— Да, — неожиданно ответил Харди, — Давай дальше.

Я продолжил чтение. Читать пришлось до конца. Он слушал молча, очень внимательно и лишь изредка по едва заметному движению его бровей или улыбке, я мог догадываться, что он вполне проникся красотой этого произведения. Я прочел последнюю строку и замолчал в ожидании комментариев.

— А кто он был этот…? — Крис пытался припомнить имя одного из героев.

— Адриан? — подсказал я, — император Рима.

— Нет, — возразил Харди, — другой тоже на «А»?

— Антиной? — переспросил я, и он кивнул, — это был самый красивый юноша того времени, греческого происхождения, он утонул в Ниле, несчастный случай, Адриан страшно переживал эту трагедию.

— А ты? — вдруг спросил Харди, взяв меня за руку и с силой притянув к себе.

— Что я? — спросил я, не понимая смысла его вопроса.

— Ты бы что делал на его месте? — продолжал спрашивать Харди.

— Я не знаю, поставил бы памятник, — я невольно усмехнулся, — так обычно и делалось, отпусти меня, — я попытался освободиться и встать. Но он не дал мне этого сделать.

— Куда спешишь? — спросил он меня, глядя на меня с откровенной угрозой, и что-то жуткое полыхнуло в его глазах.

Я молчал, потому что не знал, что отвечать.

— Я хочу заниматься с тобой любовью, — сказал он с абсолютно беспомощным выражением лица, странно контрастировавшим с его не терпящим возражений тоном. И внезапно почти гневно добавил, — Почему это я тебя прошу, это ты должен просить.

Я не мог не улыбнуться. Да, мне бы следовало его просить, потому что я ни за что не согласился бы с ним расстаться в тот вечер. Я протянул руку и выключил свет.

Он ждал, что я начну раздеваться, но я продолжал сидеть рядом с ним.

Тогда он сам сел на постели и стал довольно нервно стаскивать с меня рубашку, в результате чего отлетело несколько пуговиц.

— Ты дрожишь, как девка, — заметил он, не то чтобы недовольно, но явно волнуясь не меньше моего. — Ты что, никогда не спал ни с кем?

Я рассмеялся в ответ на его вопрос. Мне захотелось то ли позлить его, то ли, наоборот, завести, и я добавил.

— Я вообще-то только с женщинами.

— Да ну, — возразил Крис с явным недоверием, — по тебе этого не скажешь.

От рубашки он мне помог избавиться, остальное снял я сам, Он разделся очень быстро, и, взглянув на него, когда мои глаза уже успели привыкнуть к темноте, я подумал, что он не просто хорош собой, он обладает чем-то что мне было совершенно недоступно — притягательностью, основанной на его способности доверять без всяких оснований любому своему желанию. В его ласках не было ничего такого, что всегда так отталкивающе действовало на меня в отношениях с Генри, не было ощущения неправомерности происходящего, чего-то, чего следует стыдиться, и что в моем представлении всегда было сопряжено с понятием «греха» не в смысле этики, а в смысле предательства собственного «Я». Это был дар партнерства в его абсолютном и нетронутом ложными оправданиями виде.

— Ты начнешь? — шепотом спросил он.

— Пусть решает случай, — тоже шепотом ответил я, — дай мне монету.

Он не воспринял это как каприз, а вместо этого встал и, подойдя к креслу, порылся в кармане куртки. И тут я подумал, что, скорее всего у него и наличности-то нет, если только он не носит с собой какую-нибудь сувенирную мелочь.

— Держи, — он протянул мне монету.

— Орел, — сказал я. И подбросил ее так, чтобы поймал ее Крис. Он разжал руку и поднес ее к моим глазам. Я выиграл. Выиграл право делать с ним все, что я захочу, и он не возражал вопреки моим ожиданиям. Мне хотелось иметь возможность целовать его, и я попросил его лечь на бок вполоборота ко мне. В его покорности было что-то женское, никак не вязавшееся с его крутым обликом на сцене.

— Ну, давай, — вне себя от возбуждения воскликнул он, — вставляй, я не девственница.

Это было в высшей степени странное замечание. Я всадил достаточно резко, так что он все же почувствовал себя девственницей, и, не издав не звука, дернулся в сторону, но меня охватило настолько дикое желание, что я с силой прижал его к себе, не давая ему освободиться.

— Сожми его, сожми, — прошептал я ему, — ты же хочешь меня. Я не буду спешить, обещаю.

Он расслабился, затем напрягся вновь, и я почувствовал непреодолимое желание сделать два-три движения и кончить, но это в мои ближайшие планы не входило. Я изогнулся и стал целовать его, в его широко раскрытых глазах был и восторг, и что-то похожее на тревогу. Наконец он расслабился, и все пошло, никогда еще сам по себе акт любви не доставлял мне такого удовольствия. Я провел рукой по его животу и, сжав его член, и постарался привести движения своего тела и руки в единый ритм, Крис запрокинул голову, его волосы падали мне на лицо. И снова в моем сознании всплыло это странное отдававшее чем-то дьявольским замечание о девственнице.

— В меня, в меня, — вскричал он, чувствуя по тому, как ускорялись мои движения, что конец близок.

— Получи же, — ответил я, отдавая ему вместе с этими словами последние силы.

— Ну, ты даешь, — с польстившей мне искренностью проговорил он, отодвинувшись при этом на некоторое расстояние, — а по тебе и не подумаешь. Но очередь за тобой, — напомнил он. Но то, что было самым чудовищным в ту ночь, еще ожидало меня впереди.

— Твоя очередь, — настаивал Крис, прижимая меня к себе все крепче. Меня вдруг охватил невыносимый страх, я с трудом боролся с желанием вырваться из его объятий, вскочить с постели, предотвратить что-то, название чему я дать не мог, но что внушало мне настоящий ужас.

— Может быть, не стоит? — тихо спросил я его.

— Это еще почему? Все на равных. — его голос звучал так, как будто он готов был убить меня при малейшей попытке отступиться.

— Я не знаю, я устал, — попробовал я возразить совершенно тщетно.

— Сейчас отдохнешь, — коротко ответил он и, не медля больше ни минуты, уложил меня лицом вниз.

У меня промелькнула мысль о том, что он, возможно, вовсе не хочет меня, а собирается просто доказать мне, насколько он опытнее и сильнее. От этого подозрения у меня сжалось сердце. Но он не спешил. Перегнувшись через меня, он поднял брошенные на пол джинсы и что-то достал из кармана. Я следил за ним в темноте и изнемогал от страха и желания, последнее было настолько мучительным, что я готов был вытерпеть все что угодно. Я почувствовал, как он провел между моих раздвинутых ягодиц смазанными чем-то пальцами. Я не пошевелился, меня сковывало ожидание, напряженное настолько, что Крис не мог этого не почувствовать.

Он лег на меня, прижимаясь грудью к моей спине, но вставлял он очень медленно, это меня поразило, поскольку я и представить себе не мог истинную степень его возбуждения.

— А теперь можешь орать, — сказал он грубо, но с такой страстью, что с обычной грубостью это не имело ничего общего. Он откинулся назад и, придерживая меня за бедра, начал вталкивать все глубже. Я сжал зубы и поклялся, что буду молчать, но каждое его движение разжигало все больший огонь внутри, это были и боль, и наслаждение, неотделимые друг от друга, и ужасное сознание своего тотального непрерывного унижения. Непривычные по остроте ощущения сводили меня с ума, но сопротивляться ему было невозможно, и он хорошо это знал. Он взял меня за плечи, приподнимая и продолжал пытку, становившуюся все более нестерпимой. Я начал кричать, чтобы он остановился, но он не обращал на это внимания, я хорошо знал, что захоти он, мог бы уже давно кончить, и это еще больше усиливало во мне сознание своей беспомощности. Мой рассудок обычно никогда прежде мне не отказывавший, словно покрыла темная пелена, это длилось несколько минут, и я подумал, что, скорее всего, потеряю сознание, и тогда началось то, что можно лишь условно назвать видением. Пелена разорвалась, треснула, и передо мной открылось огромное безграничное пространство, синее, как ночное небо, я летел ему навстречу, летел сквозь него не в бездну, но вперед. Это был оргазм, но совсем иной, нежели привычный и легко возникающий даже при самой краткой мастурбации, похожий на смерть, за которой наступает, наконец, обещанное бессмертие.