— Ничего подобного, — не согласился с красавицей Владимир Геннадьевич, но пыл его при виде Елизаветы Васильевны сразу остыл, он смотрел на нее восхищенно и неуверенно, тут же забыв про Лену, литературу, вообще про все на свете.

После недолгой тишины музыка грянула как-то сразу, со всех сторон, оглушительной стереофонией, и с первыми ее тактами погас верхний свет, остались гореть лишь бра по стенам и огни на елке — посредине.

— Позвольте вас пригласить, — сказал красавице Владимир Геннадьевич. — Эти дикие пляски, правда, я не танцую, но если бы через такт…

— Даже через два, — улыбнулась Элизабет. — Так будет лучше.

Владимир Геннадьевич осторожно обнял англичанку за талию, и они, не очень слушая музыку и не рискуя войти в прыгающий, беснующийся круг своих разгоряченных учеников, медленно закачались в условном полуобъятии лирических, старых времен.

Лена огляделась, отыскала глазами свободный стул, протиснулась между прыгающими и дергающимися, села на краешек, не облокачиваясь на спинку, чтобы не измять кофту. Целый ряд стульев стоял у стены, на них сидели пожилые учительницы, снисходительно поглядывая на своих питомцев, и некоторые не приглашенные на танец девицы, среди которых была и она, Лена.

Музыка смолкла так же резко и неожиданно, как началась. Стуча об пол высоченным, затейливым посохом, в зал вошел Дед Мороз, в котором, стоило ему открыть рот, народ сразу признал физрука — зычный бас, привычные командные нотки, — и началось что-то вроде веселой торжественной части: вручались грамоты победителям соревнований, назывались имена призеров последней олимпиады.

— А теперь разойдемся по классам, что-нибудь съедим и чего-нибудь выпьем, но — чур! — по чуть-чуть. Встретимся через час, идет? — по-свойски подмигнул залу Дед Мороз.

— Идет… — радостно откликнулся зал.

Столики стояли впритык друг к другу, вытянувшись в один, от стенки до стенки, фуршетный стол. Белоснежные бумажные скатерти свисали до пола; две огромные, с серебряным горлом бутылки — в них было, конечно, шампанское — надменно возвышались в центре, другие, с вином и водой, скромно разместились вокруг. Пакеты и пакетики с соком, апельсины, мандарины и яблоки, крошечные бутербродики на огромных блюдах, взятых взаймы из буфета… Когда и кто все это великолепие сотворил?

— А здесь командовал Димка.

Так вот почему его не было в зале! Он стоял во главе стола и смотрел не отрываясь на Лену.

— Внимание! Всем приготовить бокалы!

Граненые стаканы, разнокалиберные стопки и стопочки были расхватаны в мгновение ока.

— С хлопком или тихонечко-тихо?

— С хлопком, с хлопком! — единодушно потребовал класс.

Хлопнула в потолок пробка, пена вырвалась из бутылки.

— Подставляйте тару!

Второй хлопок — уже на другом конце стола, рядом с Леной.

— С Новым годом! Вперед!

— Чокнемся, Леночка. Со свиданьицем…

Таня обняла подругу за плечи, прижала к себе.

— Прекрасный тост. Главное — оригинальный.

Знакомый басок прозвучал над самым Лениным ухом.

— Здравствуй, — подняла голову Лена.

Взгляд черных, горячих глаз смутил ее.

— Ну, здравствуй, — выдохнул, явно волнуясь, Дима. Их стаканы соприкоснулись. — Сколько мы не виделись? Возьми тарелочку, что-нибудь положу, пока народ не расхватал. — Он совершенно не замечал Таню. — Держи на ладонях, а то прогнется: картончик хлипкий.

— «Не стоит прогибаться под изменчивый мир. Пусть лучше мир прогнется под нас», — дурашливо пропела Таня и, тряхнув белокурыми локонами, куда-то умчалась.

Лена же стояла неподвижно и молча, держа на вытянутых руках гнущуюся, ненадежную тару, чувствуя, как туманит мозг выпитое на голодный желудок шампанское, все еще стараясь осмыслить, принять неожиданное и счастливое появление Димы.

— Подойди ближе, — крикнул он, сложив рупором руки, потому что кто-то уже врубил невесть откуда взявшийся портативный кассетник на полную мощность.

Лена шагнула к столу. Дима взял у нее из рук тарелочку, осторожно поставил на край стола, положил всяко-разные бутерброды, вернул тарелочку Лене, прихватил бутылку вина и две стопки.

— Пошли сядем — вон там, в углу. Как я по тебе соскучился!

«И я», — чуть не сказала Лена, но вовремя остановила себя. Радость заполняла все ее существо. Как странно и удивительно, что в праздничной, нарядной толпе они оказались вдвоем, вместе — так распорядился Дима. «Эти глаза напротив…» Лена любила старую, полузабытую песню Ободзинского, потому что, не признаваясь себе, мечтала, что когда-нибудь кто-нибудь будет так же смотреть на нее… Теперь так на нее смотрел Дима — взволнованно и открыто. «Как я по тебе соскучился…» Он поставил бутылку, тарелку и стопку на стул, который они развернули к себе, превратив в некое подобие столика, протянул к Лене руку и вдруг погладил, очень ласково, ее уже развившиеся волосы, коснулся пальцами шеи, груди и тут же, словно обжегшись, отдернул руку.

— Прости…

— Ты что?

— Я ужасно соскучился, — с каким-то тихим изумлением повторил Дима. — Так без тебя стало пусто… — сквозь невообразимый грохот кассетника, скорее по шевелению губ угадала Лена эти слова. — Ты ушла, пропала куда-то, и все стало жутко неинтересным.

Музыка внезапно смолкла, и последняя фраза прозвучала неожиданно громко. Растерянно смотрела Лена на Диму. Раскосые его глаза сияли.

— Скажешь тоже, — пробормотала она. — Мы с тобой вечно пикировались.

— Ага, — радостно согласился Дима. — По сто раз на дню. А без тебя — с кем, скажи! — Он обежал взглядом класс. — Что ли с Серегой? Или, может, с Мишкой? Так они только о девчонках и думают.

— А ты?

Дима будто споткнулся.

— И я… О тебе… Но когда ты была рядом, я почему-то думал обо всем на свете — о путешествиях, космосе, террористах — что они за люди такие? — о Пушкине, Грибоедове — помнишь, как спорили мы о Чацком? — о глобальном потеплении климата… Ты уехала, и все разом кончилось, все проблемы забылись. Ужасно вариться в собственном соку, когда не с кем ничем поделиться.

Дима говорил все быстрее, все торопливее, как в лихорадке.

— А Геннадьевич? — вклинилась в его сбивчивую речь Лена. — С ним тоже можно говорить обо всем.

Дима споткнулся на полуслове, в недоумении воззрился на Лену, потом бурно расхохотался.

— Ленка, ты в своем колледже, кажется, поглупела! При чем тут Геннадьевич? Это совсем другое! Выпьем!

Вино оказалось прохладным и кислым и снова, как шампанское, ударило в голову. Качнувшись, поплыл куда-то длинный, с бутылками и бутербродами, стол.

— Ой, я совсем опьянела, — призналась Лена.

— Наверное, с голодухи, — решил Дима. — У меня тоже все плывет и качается. На-ка бутер, закуси.

Он уже сидел, тесно прижавшись к Лене, захватив часть ее стула. Рука снова добралась до ее груди, да там и осталась. Закрыв глаза, Лена чувствовала его невыносимое напряжение, оно передавалось ей током, по невидимым проводам.

В какой-то момент перед ними снова возникла Таня.

— Эй вы, айда в зал, а то застрянете здесь, взаперти — с куртками и дубленками…

Димина рука, вздрогнув, отпрянула, испуганно перебралась на плечо, он чуть отодвинулся.

— Сейчас идем.

Лена открыла глаза, возвращаясь в реальный мир, покачнувшись, встала.

— Эге, да вы тут вдвоем ухайдакали всю бутылку! — закричала Таня: похоже, и она здорово выпила. — Ну еще раз за встречу! Тут вроде чуть-чуть осталось.

— Нам — хватит, — сдержанно ответил Дима и тоже встал. — Пошли.

— Ну тогда я сама!

Таня схватила бутылку и, подняв голову, не прибегая к стакану, прильнула к узкому горлышку.

— Отдай!

Дима, нахмурившись, отобрал бутылку.

— Ты чо-о-о? — вытаращила синие глаза Таня.

— Ничо-о-о, — очень похоже передразнил ее Дима. — Напьешься — возись тут потом с тобой.

«Какая Танька красивая…» Ревность кольнула Лену, древнее, могучее чувство собственности нежданно и остро пробудилось в ней. Она стояла, поглядывая на Таню с Димой, и волны знакомого одиночества окатывали ее. Она вообще часто чувствовала себя одинокой — при всей любви к маме, при друзьях и подругах, книгах, музыке, театре. Где-то прочла, что человек по природе своей одинок; так он идет по жизни, иногда с кем-то сближаясь, почти срастаясь, но духовное его существо скитается одиноким всю жизнь. Как это печально, несправедливо. Неужели так же и у других? Попробовала как-то поговорить на эту тему с Таней, но та ее не поняла.