Пение возвещало о приближении отца семейства, исполнявшего в городе в разных домах обязанности повара. Человек этот не часто навещал свою семью, жена его должна была сама зарабатывать на пропитание себе и детям. Но как только на улице раздавалось хриплое пение, она, заслышав знакомые звуки, начинала метаться по комнате, ища, куда бы спрятать несколько медяков, завернутых в полотняную тряпочку, прежде чем на дворе раздадутся тяжелые и нетвердые шаги.

Вскоре в комнате поднимался невообразимый шум. Грубому мужскому голосу вторил пронзительный плач женщины, а потом к ним присоединялись визг, стоны и вопли детей.

Просыпавшуюся Юлианку била дрожь. Широко раскрытые от страха глаза следили за происходящим сквозь прутья метлы, за которой девочка пряталась. И при тусклом свете сального огарка она видела высокого широкоплечего мужчину, чьи кулаки молотили по спине женщину; пронзительно крича и отчаянно сопротивляясь, она старалась ответить ударом на удар. Юлианка видела, как огромная мужская рука, ухватив женщину за сбившиеся косы, тянула их книзу, валила женщину на пол, где она корчилась от ярости и боли; как старший мальчик, защищая мать, прикрывал ее своим телом и бросался отцу под ноги, с ненавистью глядя на него; Юлианка видела, как младшие дети, свалившись в ужасе с материнской кровати на пол, дрожали и всхлипывали; как мужчина находил, наконец, деньги, спрятанные женой за потолочной балкой либо в печке, и уходил, хлопнув дверьми так сильно, что содрогались ветхие стены. После его ухода женщина с трудом поднималась, садилась на пол и, закрыв лицо красными руками, плакала, сначала громко, затем почти беззвучно, так, что, казалось, слышно было, как слезы ручьем текут на рваную юбку, прикрывающую трясущиеся колени.

Все это видела и слышала девочка, забившись в самый темный угол, и она тесней прижималась к стене или, обхватив ручонками метлу, в ужасе пыталась ею заслониться.

Но однажды, во время такой сцены, Юлианка оцепенела от ужаса: взгляд высокого широкоплечего мужчины проник в ее темный угол. Черные, навыкате глаза, грозно сверкавшие на угрюмом лице, привели девочку в трепет, и она смутно, очень смутно слышала, как мужчина спрашивал у жены о деньгах на содержание подкидыша; женщина с плачем ответила, что ей за Юлианку уже давным-давно никто не платит, потому что люди, которые раньше платили, съехали со двора, а новые жильцы и слышать ничего не хотят. Мужчина подошел к темному углу, и Юлианка закрыла глаза; сильная рука ухватила ее за рубашонку, пронесла через комнату и выбросила за дверь. Больше она ничего не видела и не слышала, словно погрузилась в глубокий сон. Когда же она очнулась, вокруг царила мертвая тишина, босые ноги ее были погружены в сырую от дождя траву, а мокрые, холодные лопухи гладили ее шею и плечи. Девочку снова обуяли страх и трепет. Чего же она боялась? Она и сама не знала. Очевидно, всего. Грубого мужского голоса, который все еще звучал у нее в ушах, тяжелых облаков, низко нависших на хмуром небе, мокрых лопухов, будто скользкие змеи ползавших по ее голому телу, веток деревьев, которые раскачивались взад и вперед в сером сумраке, что-то бормоча, словно это вели между собой невеселый разговор черные призраки.

В непроглядной пугающей тьме блеснул вдруг одинокий огонек. Это был тусклый слабый свет, мерцавший в маленьком окошке в одном из углов двора, почти у самой земли. Юлианка хорошо знала, кто живет в том конце двора; после долгих колебаний она поднялась и очень медленно, так как страх все еще не оставлял ее, а маленькие ноги путались в высокой мокрой траве, направилась к этому огоньку.

Комната на том конце двора была меньше и ниже жилища прачки, но выглядела совсем по-другому. У прачки стены и потолок почернели от дыма и копоти, здесь же они были белыми и чистыми, так как их, очевидно, оберегали от грязи; там от беспрестанно топившейся печки было жарко и душно, здесь все пронизывала холодная сырость, потому что в маленькой обвалившейся печке почти никогда не разводили огня. В комнате стояла старая кровать с таким тощим матрацем, что его почти не было видно, деревянный сундук, покрытый протертым до дыр ковриком, хромоногий стол, лампа с высоким закоптелым стеклом, на стене висел старый ватный салоп, над кроватью — большое черное распятие; хозяйка — худенькая старушка — сидела на сундуке и вязала при тусклом свете лампы сетку из толстых бумажных ниток.

Маленького роста, сгорбленная и сухонькая, она была одета в потрепанный стеганый халат; пряди редких седых волос ниспадали на плечи и лоб.

Она наклоняла лицо близко к работе; спицы и клубок быстро двигались в ее маленьких сморщенных пальцах. Старуха беспрестанно что-то бормотала, и казалось, что шевелятся при этом не губы ее, запавшие и почти такие же бескровные, как лицо, а лоб, на котором частые морщины поднимались, опускались, сходились и разбегались, словно стремясь передать с помощью таинственных знаков кому-то невидимому длинную необыкновенную историю.

Вдруг маленькая седая труженица приподняла голову. За большими стеклами очков замигали красные воспаленные веки. У низких запертых дверей послышался шорох. Умолк и снова раздался.

— Всякое дыхание да хвалит бога, — произнесла женщина.

Никто не отвечал. Она поднесла руку ко лбу, словно собираясь перекреститься, но шорох становился все явственней, а затем раздался приглушенный стон или плач.

Старуха встала и, приложив ухо к двери, громко спросила:

— Кто там?

Чуть слышный голосок ответил:

— Юлианка.

Если бы не глубокая ночная тишина, старуха не расслышала бы этого голоса, так тих он был, — скорее вздох, чем голос. Она с досадой махнула рукой, но все же взяла лампу и направилась к двери, сердито брюзжа:

— Покоя нет от детей! Днем какой-то сорванец камнем запустил в окно, а теперь кто-то среди ночи является…

Отперев дверь, она еще громче заворчала:

— Что ты по ночам бродишь…

Но тут же осеклась и, опустив лампу, осветила девочку.

Юлианка неподвижно стояла в дверях. Ее голые до колен ноги, видневшиеся из-под короткой рубашонки, дрожали и подгибались, крупные капли дождя густо осыпали волосы и лицо.

Старушка, не говоря ни слова, заперла дверь и взяла девочку за руку.

— Почему ты пришла так поздно, ночью? — спросила она.

Помолчав немного, Юлианка тихо сказала:

— Выгнали.

— Вот как! — протянула женщина и снова уселась на сундук, продолжая смотреть на Юлианку.

— Выгнали! — повторила она. — Кто ж тебя выгнал?

— Пан!

— Пан? Так это Якуб, мерзкий пьянчужка, который буянит по ночам! Он бил жену? Да?

— Бил, — подтвердила Юлианка и расплакалась.

— Вот те и на! Опять бил! Не миновать ему тюрьмы, головой ручаюсь! А тебя вот так, не говоря ни слова, взял за шиворот, да и выбросил за дверь ночью, в дождь и холод! А почему ты вздумала ко мне прийти? Не потому ли, что я тебе намедни кусок хлеба дала? Ну, а теперь хочешь молока?

— Хочу! — ответила Юлианка уже гораздо громче.

Старуха нагнулась и достала из-под стола горшочек, прикрытый бумагой.

— Выпей половину, — сказала она, — остальное оставь мне на утро, тогда и тебе, пожалуй, немножко дам, — добавила она.

Девочка с жадностью набросилась на молоко, но когда она допила до половины, старуха отняла горшочек и спрятала снова под стол.

— Что ж ты дрожишь как в лихорадке? Холодно? И, кроме рубашки, у тебя ничего нет?

— Нет.

— Ну, я тоже ничего не могу тебе дать, у меня у самой последние лохмотья с плеч сваливаются. Вот там только еще тряпка какая-то осталась.

Она стащила с кровати большую рваную шаль — настоящую тряпку — и закутала, можно сказать запеленала в нее девочку. Потом отвела ее в угол за печку.

— Посиди здесь или ложись и спи! Только вот шаль ты у меня отняла, и мне нечем будет ночью укрыться. Халатом, что ли… Да ты спи спокойно… Якуб сюда не придет.

Юлианка, несмотря на усталость, не могла заснуть; она смотрела из-за печки на свою новую покровительницу, которая, усевшись снова на сундуке, вязала сетку, приговаривая: