Можно сказать, что законодательство середины V в. до н. э. рассматривало отравления, совершавшиеся главным образом в домашнем кругу или, как в Афинах, в рамках медицинской практики. Первое крупное дело имело место в 331 г. до н. э. в консульство Гая Валерия и Марка Клавдия Марцелла. На него обратил внимание Тит Ливии, подчеркивавший, что римский суд впервые рассматривал дело о veneficium. Знаменитый историограф писал, правда, три века спустя, и мог, следовательно, трактовать сюжет не вполне точно. Нужно понимать, что подобное преступление совершалось и наказывалось и раньше, но в частной сфере. Юридического определения его не существовало. На этот раз история, касавшаяся отравления, вышла в публичное пространство. Так случилось не потому, что она касалась политической верхушки, хотя среди погибших были высокопоставленные лица. Дело поразило Рим масштабностью нарушения общественного спокойствия. Число жертв и число виновных оказалось очень велико; было вынесено сто семьдесят приговоров. Определение veneficium с его двойным смыслом выдвигалось в качестве причины множества смертей, количество которых можно объяснить только эпидемией. В такой ситуации нередко всплывает подобное объяснение. Оно выражает наличие социальной напряженности и потребности найти ответственных, наказав которых общество надеется очиститься и спастись. В данном случае следствие проводилось сначала в среде рабов, однако некая служанка придала ему другое направление. Она показала на знатных матрон, интересовавшихся скорее магией, чем отравлениями. По меньшей мере, две из них, Корнелия и Сергия, принадлежали к патрицианским родам и, следовательно, были связаны с политическими кругами, в те времена, разумеется, исключительно мужскими. Последовал каскад разоблачений и, наконец, душераздирающий исход: около двадцати матрон заставили публично выпить смертельный яд, который они пытались выдать за целебное снадобье, возможно призванное противостоять распространению эпидемии. Не исключено, впрочем, что применили какой-то судебный ритуал, смысл которого впоследствии оказался утерянным. В таком случае вину матрон определил «божий суд». Очень может быть, что увеличение смертности отнюдь не было связано с ядом. Тем не менее дело позволило выявить наличие практик, воспринимавшихся как опасные для благополучия и здоровья общества. Женщины совершали действия, считавшиеся у римлян незаконными.

Происшедшие события можно назвать политическими в том смысле, что реакция государства на угрозу нарушения общественного порядка в момент всеобщего несчастья оказалась мощной и публичной. Непосредственной опасности для власти матроны не представляли, хотя в историографии и высказывалась идея, что они стремились добиться равенства гражданских прав. Однако воспринималось ли это дело как свидетельство утраты республиканских добродетелей? Тит Ливии оценивал «виновных» скорее как одержимых, чем как преступниц. В целях избавления общества был совершен очистительный ритуал забивания гвоздя. Так или иначе, в рассказе Тита Ливия мы видим модель, по образцу которой трактовались дела начала II в. до н. э.

Совершенно очевидно, что система ценностей того времени не допускала употребления яда против внешнего врага. Рим мог одерживать победы только в честном бою по всем правилам, благодаря своему военному гению, даже если противник выказывал неосмотрительность или проявлял особенную стойкость. Хорошо известен эпизод борьбы римлян против знаменитого эпирского царя Пирра, который любили воспроизводить римские и греко-римские источники, выражавшие тоску по республиканскому идеалу. Скорее всего, он выдуман, а возможно, восходит к сюжету, изложенному у Тита Ливия. Рассказывая о знаменитом государственном деятеле и полководце V–IV вв. до н. э. Марке Фурии Камилле, историк в свое время написал, что тот желал побеждать лишь оружием воина, и никаким другим.

Как известно, Пирр часто бывал при дворе Птолемеев в Александрии, куда его посылали в качестве заложника, и воспринял тамошние нравы. В 275 г. до н. э. царь Эпира переправился с войском через Адриатическое море и непосредственно угрожал Римской державе. Две армии противостояли друг другу у Беневента. Рассказ о том, как римлянам предлагали отравить Пирра, содержится у Цицерона, Тита Ливия, Валерия Максима, Сенеки, Флора, Плутарха и Евтропия. Он различается лишь деталями. Еще до вышеуказанных событий, в 278 г. до н. э., медик враждебного правителя предлагал свои услуги римскому полководцу Фабрицию, обещая дать своему государю яд под видом лекарства. Служивший при дворе виночерпием сын врача мог также поднести Пирру отравленный напиток. Однако как сенат, так и военачальник с негодованием отвергли подобную возможность уничтожения противника. Фабриций предупредил царя о двойном предательстве медика, который нарушил клятву Гиппократа и верность своему повелителю. У Авла Гелия воспроизведено письмо, посланное консулами Пирру. Они гордо указывали, что римлянам не пристало использовать против врага хитрость и коварство. Евтропий, со своей стороны, отмечал, что одержанная таким образом победа нанесла бы ущерб чести римлян, ибо продемонстрировала бы их неспособность одержать победу в бою. Валерий Максим шел еще дальше; он объяснял, что, на взгляд сенаторов, Рим, основанный сыном Марса, должен был побеждать лишь оружием Марса.

Сама память об истоках государства оказывалась несовместимой с использованием яда против внешнего врага. Exemplum Фабриция как ничто другое выражает буквально врожденную неприемлемость коварного средства для римлянина. Эта глубоко укорененная неприемлемость сохранялась в течение веков.

Тит Ливии и Аммиан Марцеллин выражали сожаление, что позже нравы изменились. Благородный отказ от подстраивания противнику ловушки – с применением яда или нет – впоследствии превращался в образец великодушного поведения или, во всяком случае, служил льстецам средневековых правителей в качестве расхожего примера. В 1467 г. венгерский король Матиас Корвин решился воспользоваться услугами убийцы против моравского короля Иржи из Подебрад. Однако он передумал, когда узнал, что его врага собирались не заколоть, а отравить. Венгерский король даже якобы предупредил Иржи, чтобы тот был внимателен к тому, что ест.

Идеализированный Рим первых веков существования противопоставлялся Риму периода упадка, симптомы которого обнаружились довольно рано. Они не сводились, конечно, к случаям отравлений, но тем не менее 'появление подобных дел показательно. Резко обличавший порчу нравов Марк Порций Катон Цензор (234–149 гг. до н. э.) связывал ее с влиянием греков. Он с горечью отмечал как раз рост числа отравлений, правда, в домашнем кругу. Каждую женщину, нарушавшую супружескую верность, он квалифицировал как venefica.

Во внешней политике яд уже не был столь неприемлем, во всяком случае, по мнению противников Рима. Тит Ливии отмечал негодование Ганнибала, которого предали и принудили отравиться в 183 г. до н. э. Умирая, карфагенский полководец сравнивал величие Фабриция с низостью современных ему римлян. Он видел в этом неопровержимый признак упадка, хотя в данном случае яд никак не обеспечивал победу, а лишь подтверждал ее.

С начала II в. до н. э. в Риме стали появляться дела об отравлениях, хотя трудно сказать, имели ли они отношение к политике. Полибий констатировал, что Сенат предписал преследовать в Италии отравление, наряду с такими серьезными преступлениями, как измена, заговор и убийство. Возможно, это было последствие расцвета veneficia. В 186 г. разразился скандал, связанный с вакханалиями, которые, наверное, не случайно объясняли восточным влиянием на нравы. Деятельность venifici в глазах самых строгих ревнителей республиканских добродетелей отражала кризис морали. Особенно подозрительной представлялась, по всей видимости, магия. Вместе с тем Тит Ливии обращал внимание на приготовление veneria (отравляющих снадобий), не с политическими целями, а для того чтобы завладеть чужим имуществом. Преследования продолжались и на следующий год. По словам того же Тита Ливия, городской претор Квинт Невий осудил две тысячи виновных.