В 1896 г. император Николай II c целью подъема отечественной промышленности ввел ограничения на вывоз из страны сырой нефти. Это решение дало мощный толчок промышленному развитию России. Вместо дешевого сырья страна стала экспортировать нефтепродукты во все крупнейшие европейские государства, танкеры с российским керосином заходили в порты Индии и Китая. Был даже разработан масштабный геополитический проект строительства транзитного нефтепровода от Баку до Персидского залива[335].С еще большим размахом, чем в энергетике, государь развивал транспортную систему страны. Как известно, грандиозное железнодорожное строительство Транссибирской железнодорожной магистрали для соединения Дальнего Востока и Юго-Восточной Азии с европейским миром началось при царе Александре III, однако именно цесаревичу Николаю уже тогда, на первых этапах стройки, суждено было проявить самое деятельное участие в реализации этого проекта. В июле 1891 г. Николай соизволил лично набросать в тачку земли и свезти на полотно строящейся дороги. На запуске проекта был отслужен молебен. Так Транссиб и его продолжение – Амурская железная дорога – стали делом всей жизни последнего государя.

Транссиб по праву можно было считать стройкой века не только по российским, но и по международным меркам. Самым трудным и дорогостоящим участком пути оказалось сооружение тоннелей Кругобайкальской дороги. Объем работ на этом участке превзошел масштабы строительства только что прорытого Суэцкого канала[336]. На строительстве железной дороги работали одновременно до 100 тысяч человек, вооруженных только киркой, ломом, лопатой и тачкой. Всего на Транссибе было построено 40 тоннелей, около 500 мостов и виадуков, из них самый уникальный – мост через Амур, который и поныне самый длинный на материке – 2500 метров[337]. Для сравнения: если строительство Транссиба (вместе с КВЖД и Амурской железной дорогой) осуществилось в царское время за 20 лет, то в советское время строительство БАМа (спроектированное при Николае II. – Д.С.) с небольшими перерывами продолжалось целых 70 лет (1932–2003). Причем тоннелей на БАМе было в восемь раз меньше, чем при прокладке сибирской магистрали, а протяженность всего Транссиба (с включением и Амурской дороги и КВЖД) была значительно больше протяженности магистрали советского долгостроя. При этом императорский дом ревностно следил, чтобы строительство велось русскими людьми и на русские деньги.

Строительство Транссиба дало мощный толчок развитию старых и возникновению новых сибирских городов. Молодой город Новониколаевск, ставший столицей Зауралья, затмил прежнюю столицу Омск (после революции 1917 г. Новониколаевск был переименован в Новосибирск). Великая железная дорога стала системообразующей осью, вокруг которой и в состыковке с которой стала создаваться разветвленная сеть узкоколеек и грунтовых дорог. Переселенческие службы, активно заработавшие в Сибири с приходом Столыпина, создавали на необжитых сибирских землях все новые и новые дорожные коммуникации, уходя все дальше и дальше в сторону от железнодорожного пути. Многие из этих дорог империи, построенные, по словам Столыпина, «со знанием дела» и «сравнительно недорого» (около 1000 рублей верста)[338], с давно уже просроченным сроком эксплуатации служат сибирякам и в наши дни[339].

Огромные богатства Сибири благодаря Транссибу стали доступны для освоения, что усилило экономическую и военную мощь государства[340]. Освоение Сибири было только частью большой азиатской программы, поддержанной государем. «Россия будет прирастать Азией» – эти ставшие крылатыми слова императора предначертали смещение всей русской геополитики на Восток. На очереди уже стояло освоение крестьянами земель центральной части Туркестана[341] и установление сферы русского влияния в Тибете.

Таким образом, расчеты Николая II на эффективность спокойного эволюционного развития империи с постепенным увеличением материального достатка населения находили постоянное подтверждение в текущих государственных успехах.

Однако при всей стабильности развитии страны император, несомненно, чувствовал приближение черных туч, уже нависших над Россией, – чувствовал и в то же время надеялся посредством нравственного воспитания и разумной социальной политики избежать революционной грозы. Удерживающей и спасительной силой, по глубокому убеждению Николая II, должна стать православная вера. Два человека постоянно напоминали ему об этом: венценосный родитель Александр III – через свое предсмертное завещание и праведный священник Иоанн Кронштадтский, пророчествующий с церковного амвона о Божьем суде над Россией за отступление от веры. «Помните, – взывал тогда праведный Иоанн к современникам, – что Отечество земное с его Церковью есть преддверие Отечества небесного, потому любите его горячо и будьте готовы душу свою за него положить… Восстань же, русский человек! Перестань безумствовать! Довольно! Довольно пить горькую, полную яда чашу – вам и России»[342].

Людям, пребывающим вне общения с Богом, свойственно иное нравственное устроение, чем людям религиозным[343]. В их душе почти нет места молитве, покаянию, чувству умиления от соприкосновения со святыней. Им намного труднее противостоять соблазнам окружающего мира, вести внутреннюю борьбу с собственными недостатками и страстями. Носители подобной душевной организацией всегда являлись горючим материалом народных взрывов, и именно из них состояли боевые организации русских революционеров. «Если Бога нет, то все дозволено», – говорил Ф.М. Достоевский устами одного из своих героев. Однако какие бы теории конфликтов ни создавала гуманитарная наука, уводя человека от поиска ответа о причинах социального зла, непреложной остается истина, сказанная Иисусом Христом: «Извнутрь, из сердца человеческого, исходят злые помыслы, прелюбодеяния, любодеяния, убийства, кражи, лихоимство, злоба, коварство, непотребство, завистливое око, гордость, безумство, – всё это зло извнутрь исходит и оскверняет человека» (Мк., 7, 21–23). Поэтому и Божье наказание не следует понимать как кровавый приговор. Революция – не ангел смерти, направленный Богом для кары отступников, а злое дело рук человеческих, попущенное Богом в той мере и в том объеме, чтобы образумить, отрезвить, разбудить людей ужасом собственного беззакония. В противном случае человечество ожидали бы куда худшие – апокалипсические – дни.

Еще за два года до первой революции государь обратился к народу с манифестом, в котором предупреждал об опасности забвения Бога в своей жизни. «К глубокому прискорбию нашему, – говорилось в Манифесте от 26 февраля 1903 г., – смута, посеянная отчасти замыслами, враждебными государственному порядку, отчасти увлечением началами, чуждыми русской жизни, препятствует общей работе по улучшению народного благосостояния. Смута эта, волнуя умы, отвлекает их от производительного труда и нередко приводит к гибели молодые силы, дорогие нашему сердцу и необходимые их семьям и родине»[344]. Царь не был услышан, и тогда пришло испытание железом и кровью – грянула война с Японией. Русское общество не вняло и этому грозному предупреждению, и России выпало еще более тяжкое испытание – смута внутри страны. Как сказал Спаситель, «царство, разделившееся само в себе, не устоит». Теперь Россию могла ожидать не просто утрата части территории, а разрушение ее государственных основ.

Сама неожиданность революции, ее приход в страну под видом крестного хода свидетельствует не столько о материальных проблемах, сколько о вхождении русского общества – и это при колоссальном нравственном потенциале – в полосу духовного надлома. Россия к этому времени практически уже вышла из экономического кризиса, несмотря на войну с Японией, налоговое бремя населения возросло лишь на 5 %. Для сравнения: в Японии налоги выросли на 85 %, а внешний долг составил 410 млн долларов. Российская же экономика, опираясь только на собственные ресурсы, по оценке германского экономиста К. Гельффериха, могла выдержать еще полтора года войны[345].

Бедность и нищета не были главной причиной начавшихся волнений. Революционные настроения поразили сначала рабочих оборонных предприятий Санкт-Петербурга, где уровень заработной платы был значительно выше, чем на гражданских предприятиях и в провинции. Самый большой очаг напряженности возник на Путиловском заводе – уже с декабря 1904 г. его рабочие объявили забастовку. Путиловский завод относился к оборонным предприятиям, и потому массовые увольнения, по крайней мере в течение войны, рабочим не грозили. Забастовка не была и отчаянным ответом на чрезмерную эксплуатацию рабочего труда. Ее объявили после рождественских дней, во время святок, когда трудовой народ отдыхает, веселится и зачастую не в меру пьет. Так что и повода к беспросветной тоске у питерского пролетариата пока не было. Да и само рабочее законодательство в России соответствовало европейскому стандарту. Еще в 1896 г. государь, проявляя заботу о рабочих, издал закон об ограничении рабочего времени. Максимальный рабочий день для мужского пола устанавливался в 11,5 часа, а по субботам и в предпраздничные дни – в 10 часов, в то время как во Франции предел рабочего дня составлял 12 часов, в Италии 12-часовой рабочий день был введен только для женщин, для мужчин же никаких ограничений не существовало. То же самое было и в Англии, США, в Германии и Бельгии. Только в Австрии и Швейцарии рабочий день, установленный правительством, был ниже российского: в Австрии – 11 часов, а в Швейцарии – 10,5 часа[346]. К этому следует добавить самое большое количество в России праздничных выходных по сравнению с другими странами и сезонный характер работы многих наемных рабочих, уезжавших на трудовые каникулы в деревню.