Старик сказал:

— Витя, поверни коляску, а то солнце в глаза Серёжке светит.

Ребята все втроём повернули коляску. Осторожно повернули, чтобы Серёжка не проснулся.

А старик задумался, глядя женщине вслед. Глаза у него сделались такие, что Витька спросил:

— Дедушка, вы жалеете эту тётю Клавдию, да?

Старик взял Витькину руку, притянул его к себе, обнял за плечи.

— У тебя нет отца, это большое несчастье и для тебя и для твоей матери. Да ведь что поделаешь, болезнь унесла. А вот у этого Серёжки вроде бы и есть отец, да всё равно что нет его…

— Как это так? — пискнул Комар.

— А так. Уехал он куда-то в другой город — ищи ветра в поле. Бросил ребёнка. И Клавдии ничего не помогает. Она в одиночку мается…

Старик сердито покачал головой.

Приходилось ли вам не есть целых два дня? Это очень трудно. И не только потому, что всё время хочется что-то пожевать и проглотить; с этим ещё можно как-то бороться: ну, пить побольше чая или, на худой конец, пососать палец, — медведи-то, например, сосут лапу всю зиму. Но как бороться с мамой, которая смотрит на тебя испуганными глазами, поминутно трогает ладонью твой лоб и норовит сунуть тебе под мышку градусник? А теперь вот ещё и ложку взяла со стола, сейчас будет нажимать на язык…

— Ну-ка, иди сюда. Открой рот, скажи а-а-а.

— А-а… Не болит у меня горло.

— Но это ненормально, Гриша! Ты и утром ни к чему не притронулся, только чай выпил. И сейчас — пустой чай.

Гриша опускает курчавую голову, чтобы не видеть румяных котлет на тарелке. Ах, как они вкусно пахнут!

— Я в школе поел. В буфете…

— Что же ты там ел?

— Ну… Ну, винегрет, простоквашу, кашу…

— Да ты кашу в рот не берёшь, ни рисовую, ни пшённую! Никакую. Что ты виляешь? Слышишь, Владимир?

Отец опускает газету.

— Может быть, берёзовой каши хочешь? — прищурившись, спрашивает он. — Садись немедленно за стол.

Гриша садится. Но не за стол, а на отцовское колено, обнимает тонкой рукой могучую шею Владимира Фёдоровича.

— Па-ап, почему у нас такая фамилия?

— Что?..

— Ну, фамилия у тебя почему такая — Головастов?

Гриша крутит пуговицу на рубашке отца, а сам смотрит ему в глаза.

— А что ж тут такого? — озадаченно спрашивает Владимир Фёдорович. — Обыкновенная фамилия.

— Да, обыкновенная! Меня ребята дразнят головастиком.

— Вот как? — Отец широко улыбается. — А я и не знал.

— Откуда тебе знать? — сердито говорит мама. — Ты, кроме своего завода, ничего знать не хочешь. Ни разу у сына в школе не был. — Она со звоном собирает посуду со стола и выходит из комнаты.

Владимир Фёдорович всей пятернёй берёт Гришину голову и прижимает её к своей твёрдой, гладко выбритой щеке, потом вместе со стулом поворачивается к шкафу. В шкафу — зеркало, оно отражает две курчавые головы; уши у обоих одинаковые, оттопыренные, лица скуластые, а носы — картошкой, только одна большая, а другая маленькая.

— Меня, брат, в школе тоже головастиком звали, а в институте — головастым. Какие у тебя отметки?

— По чтению лучше всех. Лучше даже, чем у Гали Бровкиной. А по остальным — четвёрки.

— Вот видишь. Не так уж плохо быть головастым.

Гриша смотрит на отца, — какие у него плечи, грудь, мускулы под рубашкой так и выпирают. Такой, наверное, может не есть не то что два дня — целую неделю.

— Пап, почему ты не летишь в космос?

— А почему я должен лететь?

— Ну, ты очень такой… Туда ведь только сильных берут и смелых. Вот Буян полетит.

— Какой ещё буян?

— Ну, мальчик из нашего класса, Витька. Он знаешь какой смелый? Ничего не боится. Поспорил, что Толю Гончарова ударит. Толя — десятиклассник, боксёр, первый юношеский имеет. А Витька подошёл и раз — ему в губу! И Толя Гончаров струсил, не стал драться.

— Молодец.

— Я же говорю!..

— Десятиклассник Толя — молодец. А твой Буян — барахло.

И отец вдруг потерял всякий интерес к разговору. Снова взялся за газету.

Гриша осмотрелся: посуда со стола убрана, из кухни доносится шипенье водогрея и плеск воды. Опасность миновала. Гриша выскользнул в коридор, быстро надел куртку, спустился по лестнице, перескакивая через три ступеньки. Опаздывать нельзя, не то от Витьки достанется.

Он выскочил из парадной, огляделся. Возле дома — никого. Только старик сидит на своей тумбе и рядом с ним опять стоит детская коляска. Ни Витьки, ни Комара не видно, значит, они уже там… Гриша прошмыгнул мимо старика и свернул под арку ворот.

Когда он, запыхавшийся, явился в подвал, Лёнька Комар уже висел вниз головой, привязанный за ноги к раме от старой железной кровати, поставленной «на попа». А Витька, взмахивая рукой, с деловым видом отсчитывал:

— …семнадцать, восемнадцать, девятнадцать… Эй, Комар, руками в землю не упирайся, а то не в счёт пойдёт! Двадцать два, двадцать три…

— Не могу больше! — прохрипел Лёнька. — Отвяжи…

Даже при тусклом свете, проникавшем со двора через подвальное окошко, было видно, какие красные у Лёньки щёки, рот раскрыт, как у пойманного на крючок пескаря, а глаза вот-вот вылезут.

— Терпи, Комар, соколом будешь, — сказал неумолимый Витька. Досчитав до сорока, он отвязал Лёньку и только после этого повернулся к Грише. — Ты почему опаздываешь? Ел дома?

— Нет, Вить, ни крошки. Только сахара положил в чай четыре кусочка, а не два…

— Ладно, сахар не в счёт. А опаздывать больше не смей, из-за тебя дверь не закрыта.

Лёнька, раскинув ноги, сидел на земляном полу и, шумно дыша, растирал лоб обеими руками.

— В голове гудит.

Гриша с опаской посмотрел на железную раму, на свисавшие верёвки.

— Сейчас ты будешь висеть, — сказал Витька. — Только сначала надо закрыться, не то ещё Сазанов явится. А ну, задраивай люк!

Мальчики завалили дверь берёзовыми чурками и ещё для надёжности припёрли доской. В подвале было сумрачно, тихо, пахло трухлявым деревом. Повсюду, вперемежку с дровами, валялись ржавые кровати, ломаная мебель, какие-то ящики.

Витька повелительно взглянул на Гришу.

— Давай лезь в аппарат. Для первого раза повисишь до тридцати. Ну!

Гриша вздохнул, но послушно скинул куртку, подошёл к кровати и встал на руки. Комар, всё ещё тяжело дыша, и Витька поймали его за ноги, привязали к перекладине.

— Поднимай руки, ну!

Ох, как сразу заколотилось сердце, перед глазами замелькали страшные красные пятна. Гриша первый раз в жизни почувствовал, какой он тяжёлый-тяжёлый, а тяжелее всего — голова, прямо чугунная, и стучит в ней — тук-тук… Воздуха не хватает. Дышать, дышать! Гриша разинул рот, из глаз потекли слёзы. Сейчас он умрёт, задохнётся… «Шесть, семь, восемь…» — доносится откуда-то издали голос Витьки. Как медленно он считает… Теперь понятно, почему папа не летит в космос: переносить такое… Такую тяжесть, такие удары в голове и в груди…

— Не упирайся руками! — кричит Витька. — Одиннадцать, двенадцать, тринадцать…

Только ещё тринадцать? Нет, ему, Грише, не довисеть до тридцати. Ни за что не довисеть. Сейчас он умрёт, вот уже умирает, — в глазах совсем потемнело, даже пятна исчезли, в ушах звон и стук, словно кто-то стучит кулаком по голове, как по доске…

— Отвяжи! Не могу больше…

Испуганный шёпот Комара:

— Кто-то стучит, Витя.

— Молчи! Снимаем Головастика. Быстро…

— Отвяжите! Не могу-у…

Больше никто не успел ни сказать ничего, ни сделать. Чурки под сильным напором откатились от двери, доска с треском лопнула и отлетела в сторону. В подвал вломился широкоплечий парень… Толя Гончаров!

Секунду он стоял на пороге, потом одним прыжком перемахнул через валявшиеся на полу дрова, обхватил Гришу, приподнял его и свободной рукой стал развязывать верёвки.

— Что это вы придумали, идиоты?!

Комар попятился к двери. Витька остался стоять на месте. Он был готов к самому худшему — напрягся весь, сжал кулаки.