— Да. Но… вы… — запинаясь, начал я, но он, улыбнувшись своей детской, той первой улыбкой, сам мне подсказал:

— Нет-нет, я только мог догадываться. Видите ли, может быть, вам непонятно то, что я говорю, но если это так, то… Я сейчас ухожу, но моя жена может вам помочь. Извините, если я вмешиваюсь. До свидания.

И он, поклонившись, стал спускаться по лестнице. Уже спустившись и выйдя на дорожку, он опять повернулся ко мне:

— Извините еще раз. Я забыл сказать, что если вам нужно… то мы занимаем пятый номер.

И, еще раз вежливо наклонив голову, он ушел. Я остался: воистину не знаешь и за одно, даже самое малое мгновенье, где найдешь, где потеряешь.

…Когда я вошел в комнату, Леночка сидела на ручке кресла и, нагнувшись, рассматривала лежавший на сиденье журнал. Надо сказать, что и при том, что она воскликнула: «Ой, это вы!» — она, кажется, не очень удивилась моему приходу. Во всяком случае, взяла журнал и показала мне на кресло.

— Садитесь в кресло, а я тут, — сказала она чуть нараспев, села напротив, сложила руки на коленях и, приклонив голову к плечу, стала смотреть на меня.

Кресло было мягким, я довольно глубоко в него уселся и от такой позы чувствовал себя неловко, а потому медлил с началом.

— Я встретил вашего мужа внизу, — сказал я, не найдя ничего лучшего.

— Да, он пошел на прогулку, — улыбнулась она, — он в это время всегда ходит.

— А вы не пошли?

— Нет. Он любит один. Я всегда сама остаюсь.

— Так… — проговорил я, кажется, краснея.

Но она опять улыбнулась:

— Вы про Марту пришли спросить? Мирик мне говорил сегодня, что надо дать вам знать, хотя она никого видеть не хочет. Но Мирик сказал, что лучше, если вы будете знать.

— Почему?

— Он хорошо знает людей, он… — она вдруг запнулась, но через секунду, вскинув на меня глаза, сказала даже с некоторым вызовом: — Он умный, но люди не хотят понять, что он особенный. Люди не любят особенных, потому что те не похожи на них. А у Мирика сердце — он умеет страдать. Он очень переживает, когда не понимают. Вы же знаете, что нужно презирать, чтобы вас уважали. Если вы думаете, что он такой, то, значит, вы не понимаете, значит, и вы, как и другие, чтобы только… надсмеяться.

— Я не думаю, — вставил я.

— Нет, вы это только для меня говорите, — сказала она, то плавно поднимая ко мне взгляд, то опуская его к своим рукам. — Только вы не знаете… Все думают, что я из-за интереса за него пошла, что у него положение… Все так думают. Никто не понимает. Никто его не знает, а это такой человек! У нас дома соседка, через дверь, такая вредная особа — ну, одинокая и потому — она все с нами ссорилась и всякие гадости про Мирика говорила. Потом она заболела. Так Мирик две недели к ней ходил, каждый день после работы, лечил ее. И не просто полечит и уйдет, а он с ней разговаривал, как с равной. Потом, когда она поправилась, то сначала его очень всем хвалила, даже неудобно было: в очереди, к примеру, стоит, в магазине, и чужим людям рассказывает, какой он. Много и от себя добавляла, это уже лишнее. Но потом почему-то опять рассердилась и стала опять гадости говорить. К нам люди ходят, больные, так это потому. Так вы что думаете: он ее упрекнул, напомнил? — нет! Я очень нервничала от такой неблагодарности, вне себя была — так мне было обидно. А он мне говорит: «Ты, Лена, должна понимать, раз человек по развитию такой, то может не ведать, что творит». И еще сказал: «Умение не смотреть на развитие — признак мудрости. Если она опять заболеет, то я так же буду к ней ходить, потому что мной движет не сострадание, а уважение к себе». Вот как он мне сказал. Но разве кто понимает!

Она замолчала и стала глядеть в угол. Я смотрел на ее красивый профиль, совсем детский, и не знал, как теперь перевести разговор на нужное мне. Но она, словно подслушав, откликнулась сама:

— Вот и Марта… А он первый сказал мне, что ее надо устроить. А разве он обязан?

Я было уже приготовился задать вопрос, но она опередила меня:

— А вы тоже думаете, что я из интереса?

— Я? Нет, почему же… Я не думаю.

— А это мне так обидно. Это даже представить трудно, — она вдруг подняла руки с колен и протянула их в мою сторону, ладонями вниз.

Я поерзал в кресле. Она подержала руки перед собой, потом медленно их опустила; покачала горестно головой, закрыв глаза.

— Разве это понимают?! — прошептала она.

Так она сидела с опущенной головой; я осторожно покашлял.

— А вы одиноки? — вдруг спросила она, подняв брови и выжидательно на меня глядя.

— Я? То есть в каком смысле?

Леночка грустно улыбнулась.

— В каком смысле, — повторила она. — Разве в этом есть разные смыслы?! А вот он — одинок. В мире людей.

— Но вы с ним, — вежливо возразил я.

— Я? — она опять улыбнулась, но на этот раз скорбно-снисходительно. — Нет, я только хранительница.

Я хотел спросить: «Чего?» — но не осмелился.

— Вы знаете, — продолжала она, — такие люди, как мой муж — но их единицы — они необходимы миру даже только тем, что просто живут. Потому что это жертва, что они живут. Жертва всем людям. И для них нет вопроса о деле, они выше. Но разве это понимают.

— Извините, — наконец собрался я, — я хотел спросить о Марте.

— Ах, Марта… — медлительно вздохнула Леночка, — это несчастная женщина.

— А где она сейчас?

— Это несчастная женщина, — опустила Леночка мой вопрос, — она потонула в страстях.

— В чем?

— В страстях. Но вы, видно, подумали, что я говорю о плохом, — она посмотрела на меня с сожалением. — Люди забыли о смысле страстей, как и о многом другом. Я имею в виду бессмысленные метания души. Мы рождаемся с этим зерном, но только единицы могут преодолеть… уйти.

— Куда? То есть уйти куда?

— Не куда, а во что, хотели вы спросить. Нужно уметь раствориться в женственности. Вы понимаете, что это такое?

— Не совсем.

— Если вы думаете, что это домашнее хозяйство, то вы ошибаетесь. Но это ошибка многих… простительная. Раствориться — это быть возле. Вы понимаете, просто возле: быть и любить. Только тогда эта любовь охраняет, питает для… мысли. Ну, неважно. Но это все очень тонко, словами не передашь. Чтобы отдавать всю себя, нужно отречься от всего другого…

— И от хозяйства? — успел вставить я.

Она покачала головой:

— Вот и вы так грубо понимаете. А говорится, что не хлебом единым… И потом — для настоящего человека не это важно.

— Для вашего мужа?

— Да, — сказала она отчетливо и сухо, а лицо ее утратило детские черты, — он настоящий.

Наступило молчание.

— Извините, — сказал я, вставая, — что я вас задержал, но я хотел о Марте узнать.

Она поднялась тоже, прямая и строгая.

— Я должна вас предупредить, что Марта никого не хочет видеть, и вообще… хотя она и сама виновата, но ей все-таки тяжело.

— Так вы скажете мне, где она? — сказал я, теряя вежливость.

При этих моих словах Леночка плотно сжала губы, так плотно, словно боялась, что слова могут вылететь помимо ее желания.

Тут мне захотелось повторить вопрос в еще более невежливом тоне (надо же было за все это смиренное выслушивание чем-нибудь отвечать!), но я смирил себя и решил дождаться определенности — хоть одной за все это время.

Леночка прошла к столу, оперлась о край, ко мне вполоборота, а точнее, почти спиной, и, не поворачивая головы, сказала как бы не мне:

— Горный переулок, дом пять, спросить Ирину Аркадьевну Мозолевскую.

— Спасибо, — сказал я и пошел к двери, повторив про себя: «Ирина Аркадьевна Мозолевская, Горный переулок, дом пять». Но только я взялся за ручку двери, Леночка остановила меня.

— Постойте, — проговорила она так, как будто я не уходил, а покидал ее.

Я обернулся.

— Постойте, — повторила она, напряженно на меня глядя, и после нескольких секунд молчания добавила: — Я не могу вам дать записки, понимаете — не могу.

— Ну что вы, — пробормотал я, — не стоит…

Она тряхнула волосами и вдруг воскликнула: