— Ну что ж — оставим Марту, хотя это очень достойная молодая особа, и я рада, что могу хоть немного ей помочь и укрыть под моим скромным кровом.

Высокопарная фраза прозвучала как-то просто, и я подчеркнуто огляделся, как бы не подтверждая слов о «скромности».

— Нет-нет, — поняла она меня, — и скромный и ветхий, я знаю, что говорю: одиночество — всегда ветхость. А я одинока.

Я чуть пожал плечами, не зная, как реагировать на такое внезапное признание; черная собачонка подошла ко мне тихо и осторожно понюхала носки туфель; я нагнулся ее погладить, но она отошла.

— Вам, может быть, удивительно, что я с вами, будем говорить, малознакомым человеком, начинаю об одиночестве, вместо того чтобы вежливо поразмышлять о погоде? Но о погоде можно говорить, а можно и молчать — разницы никакой, тогда как одиночество — вопиет. Да, да, не удивляйтесь слову, именно вопиет. И почему бы вам не послушать, а если вы умеете быть внимательным, то и прислушаться. Ну, отвечайте же что-нибудь, а то мне не хватает вздоха!

Я был в недоумении от такого зачина и, помявшись, ответил:

— Я не знаю.

— Ваши ответы могут и ничего не означать, вы не трудитесь. Они нужны для вздоха. Монолог — это всегда выдох. Но нужно и вдыхать.

— Нужно, — на этот раз улыбнувшись, сказал я.

— Ну вот и прекрасно, что мы так скоро пришли к пониманию. Должна вам в этой связи сказать, что у меня правило — не вести пустых разговоров. Я не говорю — умных или глупых, но — пустых. Может, это от моего образа жизни составилось такое правило. Отчасти. Но не в этом только дело. Вы знаете, сколько мы говорим друг другу пустых и незначащих слов, сколько общеизвестного переминаем: из вежливости или из лукавства — все равно. И разговоры такие есть только заполнение пустоты. Понимаете, пустоту заполняют пустотой. Разве не бессмыслица?

Всего я мог ожидать после этой таблички, этого халата с испуганной птицей, познакомившись с маленькой собачонкой черной масти, многого, во всяком случае, только не такого. Оно, конечно, можно и такое начало принять за досужие разговоры (вопреки заявлению!) скучающей в одинокости женщины (не водку же ей пить от скуки!). Мысль о досужих разговорах тоже у меня засветилась ненадолго и как-то сама загасла, только потолкавшись среди других и не найдя понимания. Не знаю, может быть, доверчивость тому виной, может быть, обаяние Ирины Аркадьевны (а оно было: тоже необычное, странное даже, тоже все из крупных черт, и не обволакивало, а затягивало в себя, словно и деликатной, но твердой рукой), может, собственная запутанность моя в окружавших меня чужих делах — не знаю, может, все это вместе или каждое в отдельности. Только необъяснимое было в том, что какие-нибудь полчаса назад я не знал эту женщину, а сейчас: смотрел — и верил, слушал — и доверял.

Все это так, однако от вопроса я удержаться не мог.

— Так в чем же разделение между пустыми и «полными» разговорами? — сказал я. — Кто эту грань устанавливать будет? Для умнейшего — и наши покажутся пустыми, а его пустые для нас — полными смысла. Конечно, это все тоже слова, но есть же граница, должна быть. Только кто ее установит? Или делить людей по уму? — для одной группы — своя граница, для другой — своя. Так можно.

— Э-э, да вы философ! — изобразив чрезмерное удивление, но, кажется, искренне довольная, воскликнула она. — Вот так так!

Она энергично поднялась, достала из шкафа бокал для себя, налила напитка и — выпила залпом (случайно или с умыслом, но бокал она себе взяла отличный от моего — пузатый и на низкой ножке). Бокал она поставила с четкостью, а крякнула и совсем по-настоящему.

— Люблю умных людей, — сказала она весело. — Да еще когда случайно попадаются.

Похвала эта мне не очень пришлась по душе, но я поблагодарил артистическим наклоном головы. Странно, но в эти последние минуты я почувствовал себя очень легко, даже, кажется, излишне. Невинный ли морс так ударил мне в голову?!

— Только в вашем рассуждении, — начала она серьезно, поставив локти на стол, сцепив пальцы замком и выдвинув оба указательных, — все неправда. Это я вам говорю. Начнем с «границы». Никакой границы нет. Да, для ума есть — там их без счета. Но разве я говорила об уме! Нет! Я говорила об искренности. Все пустоты от притворства: и вежливость, и лукавство, и всякое такое. Ум совсем ни при чем. Вот скажи, что из чего выходит: ум от души или наоборот?

— Ни то, ни это, — отвечал я, — они параллельно идут. Если бы ум от души шел, то из хорошей — всегда великий ум, а из плохой — слабый.

— Что значит из «плохой»? — почти резко возразила она. — Это из какой же такой плохой?

— Ну, из черной, там, подлой…

— Ах, из подлой, говорите. А у младенца тоже подлая или он ее потом, в процессе жизни, зачерняет? Так по-вашему?

— Примерно.

— Ах, примерно! Спасибо вам, — с ворчливым возбуждением проговорила она. — Хорошо получается. Нет! Нет! И нет! И не перебивайте. Ничем она не зачерняется — вот! А душа, если хотите, идеал.

— Еще и бессмертная, скажите, — вставил я.

— И скажу, — отвечала она с серьезностью. — Да, как идеал — бессмертна. А что же вы думали. Говорят — душа народа, это только, по-вашему, слова? То-то и оно. Именно бессмертна и именно идеал. Другое дело, что человек, сам того не замечая, живя и действуя, забывает про данный ему идеал и все на стороне что-то ищет. А он здесь, как говорится, за пазухой. И чем больше отдаляется, тем чернота на его проявлениях и лепится. На проявлениях. Только человек начинает эти проявления за душу принимать. Говорит: «Душа болит». Да господи, никакая не душа, это ком его проявлений от наростов задыхается. А что до ума, то вот что скажу: из души он выходит, только чем большую силу берет, тем больше над родительницей своей возвыситься хочет и ее собой подменить. А искренность — это есть единственная связь ума с душой, с родительницей своей. Вот этой связи и боимся мы, умные. Ум же только через искренность может всегда ощущать идеал и на него ориентироваться. Но боимся: вдруг душа нас поучать начнет да правду в лицо говорить. А это трудно, правду про себя слушать, особенно при большом уме и особенно когда ежеминутно.

Она откинулась на спинку стула и шумно вздохнула.

— Ну, чего молчите, я так и в одышку могу впасть совсем, а в мои годы — сами понимаете, — строго-весело глядя на меня, сказала она.

— Скажу, — отвечал я. — Это все вы хорошо построили, только здесь, в системе вашей, есть один недостаток…

— Ну, — перебила она меня, — если недостатками считаться, то никакой правды не добьешься, — не математика. Если так…

— Хорошо, — в свою очередь прервал я, — пусть так. Но все-таки ум-то разный: у Платона, к примеру, один, а у тети Вали, продавщицы газированной воды — другой, послабее. А если душа одна и идеал, и бессмертна, то как же она разные умы порождает? Получается, что все-таки и идеалы разные, с допусками, во всяком случае.

— Ну вот, договорились, — Ирина Аркадьевна покачала головой. — Откуда же я знаю. Наверное, разные способности. Ну, не знаю, не буду врать. Только скажу, вопросы задавать легко и ошибку выискать легче, чем все построить.

— Так что, теперь и вопросов не задавать? — произнес я довольно дерзко, но, вспомнив о месте и положении моем, поправился: — Извините.

— Вот это хорошо, что говоришь, — подхватила она, незаметно переходя на «ты», — то, что надо. Слушай, — продолжала она, довольная, — откуда ты явился? Я здесь сижу одна, кисну среди цветочков, всякие разности придумываю, а ты… Нет, ты ко мне приходи разговаривать. Придешь?

Я пожал плечами.

— Ты плечами не пожимай, ты прямо говори — придешь?

— Приду, — выговорил я наконец, и сам себе поверил, и не удивился этой ее внезапной и незаметно как наступившей власти надо мной. Вообще за последние два дня я стал как-то меньше удивляться внезапностям.

— Ну ладно, придешь, не придешь — дело вольное. А ты мне вот что скажи, что это с Мартой такое приключилось? Мне Леночка здесь наговорила, да разве ее поймешь; полслова свои, а все остальное из мужниных философий понадергано. Да ты, наверное, знаешь его, — она усмехнулась, — он человек умственный, с ним говорить — без словаря иностранного не разберешься.