Ризалю хотелось, чтобы его последние слова во что бы то ни стало дошли до его народа. Он знал, что после его смерти все его бумаги будут захвачены палачами.

Накануне, во время свидания с матерью и сестрами, Ризаль не смог передать стихов. Смертника отделяло от его близких несколько метров. Ему даже не было разрешено коснуться руки матери из страха, что она передаст ему яд, и он избежит уготованной казни.

Прощаясь со своими родными, Ризаль всячески старается ободрить их. В присутствии стражи, ни на минуту не оставлявшей осужденного даже в эти трагические минуты последнего свидания, Ризаль завещал сестре Тринидад свою любимую рабочую лампу.

— Там что-то есть внутри, — быстро прибавил он по-английски.

В последнюю ночь перед казнью он спрятал стихи внутрь догоревшей лампы.

Ризаль был глубоко прав, стремясь передать филиппинцам свое последнее прости. Гнусные палачи не удовольствовались своей кровавой местью. Они сделали все, чтобы извратить последние часы Ризаля, представить его народу как грешника, раскаявшегося в своей вине перед монахами и правительством.

Чтобы оклеветать и обезвредить память о Ризале, были использованы и падкий до сенсации репортер мадридского «Геральд», добившийся от Ризаля интервью накануне казни, и монахи, которых религиозный Ризаль, несмотря на ненависть к монашеским орденам, принял, чтобы исповедаться и причаститься.

Газетного репортера, введенного к нему за несколько часов до казни, Ризаль принял с непринужденной любезностью светского хозяина, приветствующего в своем доме дружественного посетителя. Ризаль спокойно говорил с ним о процессе, о том, как извращены были в обвинительном заключении его произведения.

Враги Ризаля постарались извратить и эту его беседу. Касаясь политической жизни Испании, Ризаль высказал мнение, что испанские республиканцы не использовали всех своих возможностей и влияния на испанский народ. Враги Ризаля превратили эти слова в обвинительную речь против республиканцев, якобы виновных, по мнению Ризаля, во всех его злоключениях.

Обычную для Ризаля скромность суждений о собственных научных и литературных работах его враги пытались представить как полное разочарование в тех принципах, которые он проповедовал всю жизнь.

Еще больше лжи нагромоздили монахи по поводу «христианского раскаяния» Ризаля. По многочисленным, распространявшимся ими, противоречивым версиям Ризаль не только причастился перед смертью, что вполне возможно, но якобы письменно отрекся от «ереси», осудил масонство, примирился с церковью и освятил браком свою связь с Джозефиной Брэйкен.

Однако никто никогда не видел этого письменного отречения. Монахи распространяли якобы снятые с него копии, а сам документ, по их словам, «затерялся» по пути от духовников Ризаля к манильскому архиепископу. Вряд ли непримиримые враги Ризаля могли потерять такое исключительное орудие для борьбы с влиянием и авторитетом имени Ризаля, необычайно возросшим после его трагической гибели и вдохновлявшим филиппинский народ на новые бои.

Тысячу раз был прав Ризаль, когда старался сохранить для своего народа свои предсмертные стихи. Сотни списков с хранящегося и до сих пор в Маниле оригинала разошлись по островам, парализуя клевету монахов и призывая филиппинцев принести свои жизни на алтарь освобождения родины.

Последнюю ночь Ризаль не спал. Он провел ее в чтении и беседе со своими стражами и священниками.

Его палачи даровали ему последнюю милость: вечером они разрешили жене навестить Ризаля и даже оставили их на короткое время одних.

Роковой день наступил. Все попытки друзей Ризаля в Маниле и в Мадриде добиться отмены казни оказались тщетными. Трудно было смягчить сердце кровавого Палавьеха и цепко державшихся за свою жертву монахов. Защитники Ризаля лишь навлекли на себя преследование властей. В Мадриде друзья подняли голос протеста еще задолго до решения военно-полевого суда. Говорят, им удалось склонить на свою сторону даже премьер-министра. Но королева-регентша была неумолима: она не могла простить Ризалю какой-то нелестной фразы в его романе — он должен был заплатить за нее кровью.

Над Манилой встало прозрачное декабрьское утро. В хрустальном воздухе четко рисовались далекие горные цепи и высокий конус вулкана Коррехидора — стража Манильского залива.

С рассветом потекли к месту казни толпы народа. С суровыми лицами и стиснутыми зубами шли филиппинцы взглянуть в последний раз на своего вождя. В домах и хижинах манильских предместий многие провели эту ночь без сна.

С злорадным торжеством ехала к месту казни испанская знать, смехом и аплодисментами приветствовать гибель своего обличителя, «зазнавшегося индио», виновника «бунта черни» и их страхов перед народным возмездием.

В семь часов пришли за Ризалем. Ему крепко связали руки за спиной и, окруженного двойным кольцом стражи, вывели из тюрьмы.

До Багумбаянского поля нужно было пройти больше мили. Под громкую дробь барабанов кортеж тронулся. Стройный силуэт осужденного, в черном костюме и черной шляпе, с четырех сторон окружала кайма пестрых солдатских мундиров. Две батареи артиллерии и два эскадрона кавалеристов охраняли «опасного» преступника.

Путь проходил по знакомым местам. Все будило в Ризале воспоминания его юности. Он шел бодрым шагом, со спокойным лицом человека, вышедшего на радостную утреннюю прогулку.

Из-за крыш показалось здание «Атенеума», с которым было связано так много юношеских надежд и мечтаний.

— Давно ли пристроили эти башни? — спросил Ризаль, критически рассматривая сомнительные образцы иезуитского архитектурного вкуса.

Рядом с Ризалем шел священник-иезуит.

— Мы уже приближаемся к Кальвари, — заметил ему Ризаль. — Мои страдания не слишком продолжительны, через несколько минут пули прекратят их.

Вдоль улиц стояла сдерживаемая солдатами толпа. Царило глубокое, подавленное молчание, лишь изредка его нарушали возгласы жестокой радости, вылетавшие из уст испанских колонизаторов. Наблюдавший эту сцену иностранец громко крикнул Ризалю короткое прощание.

Ризаль заметил группу своих бывших учеников из Дапитана. Они держались вместе, по их лицам текли слезы.

— Как прекрасно утро! Как ясно видны Коррехидор и Кавитские горы!.. Я гулял здесь когда-то со своей невестой Леонорой. Было такое же утро! — вслух вспоминал Хосе.

— Утро станет еще лучше, мой сын, — заметил священник.

— Как это, падре? — не понял его Ризаль.

Командовавший охраной офицер разделил их, и Ризаль так и не узнал, что хотел сказать иезуит своей репликой.

Кортеж достиг Багумбаянского поля.

Восемь лет назад, гуляя со своим другом и вспоминая проливших здесь свою кровь патриотов, Ризаль сказал: «Когда-нибудь и я закончу здесь свою жизнь». Теперь его черед пришел. Войско, построившись в карре, охраняло площадь от толпы. На нее были наведены жерла пушек со снятыми чехлами.

С одной стороны площади построился военный оркестр, готовый исполнить гимн королевской Испании и фанфарами известить о гибели врага короны и монахов.

При виде связанной, беспомощной жертвы клики ликования вырвались из уст колонизаторов, жадно ожидавших кровавого зрелища.

Но они не действовали на Ризаля. Вступив на поле, Ризаль спокойно обратился к командиру.

— Вы, надеюсь, поставите меня лицом к солдатам во время расстрела?

— Нет, это невозможно, — ответил капитан. — Я получил распоряжение стрелять в спину.

— Но я никогда не был изменником ни своей родины, ни Испании!

— Мой долг — выполнять полученное приказание.

— Хорошо, расстреливайте, как вам угодно, — заметил Ризаль и попросил только дать инструкцию солдатам целиться не в голову, а в сердце, и разрешить ему принять смерть стоя, а не на коленях и не завязывая глаз.

Это командир разрешил ему.

Лишь на один момент выдержка изменила Ризалю, и его непоколебимое мужество дрогнуло.

Он дошел до места казни. Звякнули затворы винтовок. Ласково расстилались голубые воды Манильского залива. Перед Ризалем пронеслась вся его недолгая жизнь. Его охватила дрожь, и из груди вырвался тяжелый вздох.