Вышанский, задыхаясь, вскочил с места. Иезуит тоже поднялся.

— Сильно, могущественно братство воинов Господа Иисуса Христа! Кто, скажи, кто возвел Димитрия на престол князей московских? Кто, скажи, кто? — повторил иезуит, выпрямляясь во весь рост; легкий румянец заиграл на его бледных щеках, глаза стали глубже и потемнели. — Все взвесили, все рассчитали мы… Только слушайся меня!.. Ты молод, смел, родовит, богат, — какой путь открыт тебе!..

Князь Вышанский лихорадочным взором впился в лицо иезуита. Он побледнел.

— Мы зажжем пожаром все государство Московское, Марина будет царицей, — продолжал иезуит. — А теперь я пришел сказать тебе, — слушай, слушай и понимай меня, — я пришел сказать тебе, что царь Димитрий Иоаннович жив!..

Разверзшаяся пропасть под ногами не поразила бы больше молодого князя, чем эта весть.

— Жив, жив! — бессвязно повторял он, медленно отступая от Свежинского.

А на лице иезуита играла торжествующая и злобная улыбка, и только глаза сохраняли свое обычное глубокое, загадочное выражение.

Несколько мгновений Вышанский молчал, потом вдруг ударил себя по лбу и насмешливо захохотал:

— Ай же Бог, и хитры же вы! — воскликнул он.

Лицо иезуита оставалось холодно и спокойно.

— Ну, скажите, святой отец, — продолжал Вышанский, — кому вы рассказываете эти сказки. Я было сперва не понял, ну и шутник же вы!..

— А ты видел тело царя? — спокойно произнес патер.

— Я не видел, а Стас видел, — отвечал князь.

— Стас! — громко крикнул патер, хлопая в ладоши. Стас моментально появился в комнате.

— Стас, — обратился к нему патер, пронизывая его своими холодными глазами, — ты, говорят, видел труп царя?

— Видел, — робко прошептал Стас.

— Целуй это распятие на том, что это был именно царь, — холодно произнес иезуит, распахивая рясу, под которой виднелось маленькое золотое распятие.

Стас отступил.

— Что ж, — продолжал патер, — ведь ты хорошо знал лицо царя или ты сомневаешься? — И снова его холодный, тяжелый взор впился в Стаса.

— Святой отец, — дрожащим голосом начал Стас, — я думаю, это он, но в толпе говорили негодное. Будто словно борода побрита, а царь-то вовсе не имел бороды, да будто волосы длиннее…

Вышанский, нахмурясь, смотрел то на иезуита, то на Стаса.

— Вот, если бы вы… — начал снова Стас.

— Можешь идти, — прервал его патер, — да прочти там пятьдесят раз «Богородицу».

Стас, чувствуя, что чем-то провинился, и не понимая чем, вышел, уныло понурив голову. Свежинский и князь остались одни.

— Видел? — насмешливо спросил патер.

— Ну видел, так что же из того, что этот болван сам не понимает, что говорит.

Патер усмехнулся.

— А то, Владек, что весь народ московский сомневается так же, как и Стас. Понял? Сядь спокойно и выслушай меня.

Вышанский сел.

— Морочьте других, а не меня, — грубо произнес он, — мне надоели все эти шутки, говорите прямо.

— Ты мой воспитанник, — начал патер.

— Положим, не совсем, — рассмеялся молодой человек.

— Ну да, ты говоришь про то, как ты бежал из нашей коллегии к князю Вишневецкому?

Вышанский кивнул головой.

— Да, я ошибся в твоем призвании, ты не священник…

— Я думаю! — тряхнув головой, проговорил князь.

— Ты прирожденный воин, — спокойно продолжал патер, — но все же ты мой воспитанник. Я лелеял твои детские годы… да…

Свежинский смолк, взволнованный действительно или притворно.

— Есть что-то, чего я не знаю… — тихо проговорил молодой человек.

Бледное лицо иезуита слегка окрасилось.

— Потом, это потом… Слушай… Тебе я не стану лгать. Ты прав, тот, кого звали царем Димитрием Иоанновичем, умер… убит… и прах его развеян… Но живо имя его… призрак…

— А-а-а, — медленно протянул Вышанский, сделавшись сразу внимательным и серьезным.

— Слушай дальше, — понижая голос до шепота, говорил патер, — призрак этот нужен нам. С него мы начнем. И слух этот уже прошел, и всколыхнулся народ, а мы направим его силы в нашу пользу. Понял?

Вышанский вздрогнул.

— Этот призрак снова пройдет всю Московию… Наш король не хочет помогать… Нам нужны люди, и еще больше деньги. Ты можешь набрать за свой счет целое войско шляхты и можешь дать нам денег без счету… А там она, Марина, всем обязанная тебе, там воинская слава и наша поддержка… да, да, наша поддержка, это значит — поддержка кесаря, французского короля, польского короля, кому ты наследуешь! Иди же с нами!.. Владек, Владек! Клянусь, я люблю тебя как сына, — холодное лицо патера дрогнуло, и действительная, глубокая нежность засветилась в его бесстрастных глазах. — Я хотел, — продолжал он, — чтобы слава и корона осенили твою голову и чтобы любовь увенчала ее розами. Много знатных и богатых шляхтичей мы уже подвигли на этот поход, но тебе одному да святому братству нашему готовлю я плоды его…

Вышанский встал. Лицо его разгорелось. Несколько мгновений он молча ходил по комнате и вдруг, остановясь у двери, неистово закричал:

— Стас! Стас!

Даже патер вздрогнул. Стас появился.

— Стас, — торжественно начал князь, — святой отец отпускает тебе все грехи твои!

Стас упал к ногам патера.

— За радостную весть, — продолжал князь, — царь жив, он спасся от врагов, и мы идем в поход… Вина!..

— Иезус Мария! — воскликнул Стас, вскакивая на ноги.

Но волнение истощило молодого князя. Он зашатался, и подбежавший Стас принял его, лишившегося чувств, в свои объятия…

Стас бережно уложил своего пана и растерянно остановился у постели, бросая вокруг беспомощные взгляды. Патер медленно поднялся с места и не торопясь подошел к больному, движением руки отстранив Стаса. Он взял руку князя, потом приложил ухо к его груди.

— Иди, — тихо произнес он, выпрямляясь, — позови хозяина.

Еще он не окончил, как Стас стремительно сорвался с места, и его тяжелые сапоги загрохотали вниз по лестнице.

Когда Стас вышел, лицо патера Свежинского утратило свое холодное, заученное выражение. С невыразимой нежностью склонился он над лежащим неподвижно князем и жадным, исполненным любви взглядом впился в красивое, бледное лицо его. Губы патера что-то шептали, в глазах появился странный блеск, как бы от набегавших слез.

По лестнице послышались шаги. Патер выпрямился, и лицо его приняло прежнее безучастное выражение.

Дверь отворилась, и в комнату вошел Стас с невысокого роста мужчиной, средних лет, в черном, длинном кафтане. Это был московский лекарь Фидлер. Лицо его было безобразно, и не столько своими чертами, сколько выражением. Низкий откинутый лоб, острый, длинный нос, узкие губы, выдающийся вперед, как у рыбы, рот и маленькие злые, вечно бегающие глазки. Что-то хищное, лукавое и предательское было в этом лице. Остроконечная голова Фидлера была коротко острижена. Вместо усов торчали неопределенного цвета клочки волос.

Фидлер молча поклонился.

— Чтоб через десять минут было готово это лекарство, — произнес иезуит по-немецки, не отвечая на поклон Фидлера.

Свежинский вынул из кармана листок бумаги, на котором свинцовым карандашом написал рецепт. Фидлер взял рецепт и так же молча удалился.

Стас притаился в углу и неподвижно стоял, сдерживая дыхание, а патер, заложив за спину руки, молча начал ходить из угла в угол по тесной комнате. Его лицо было серьезно и задумчиво.

Ровно через десять минут в комнату тихо вошел Фидлер с большой склянкой к руке. Патер молча взял лекарство, налил немного в серебряную чарку, стоявшую на столе, и попробовал жидкость.

— Хорошо, — проговорил он, — возьми, — и он протянул Фидлеру несколько золотых.

Глаза Фидлера загорелись желтым, «золотым» огнем, он торопливо протянул костлявую, худую руку и на лету поймал золотые.

— Не надо ли еще чего святому отцу? — скрипучим, подобострастным голосом спросил он.

— Я позову, когда будет надо, — холодно ответил патер, подходя к больному.

Фидлер низко поклонился и бесшумно вышел из комнаты.