Сапега, с налившимися кровью глазами, вскочил с места и выхватил саблю. Выхватил саблю и Димитрий. Рожинский железной рукой схватил Сапегу и отбросил его в угол. Сапега чуть не упал, но удержался на ногах.

Царь вышел ругаясь, а Сапега налетел на Рожинского.

— Молчи! — грозно сказал Рожинский. — Не время. Лучше сядь сюда, — он указал место рядом с собой, — я тебе кое-что скажу.

Рожинский и Сапега были друзья, причем Сапега, менее умный и более слабый, невольно подчинялся молодому Рожинскому, безмолвно признанному всеми поляками своим главой. Сапега, тяжело дыша, опустился рядом с князем, и между ними начался оживленный разговор.

Русские бояре смотрели и слушали довольно равнодушно, почти не прерывая своего разговора. Черкасский убеждал князя Сицкого съездить с ним завтра в Москву с тем, чтобы на другой день вернуться в Тушино.

— Скучно одному, боярин, — убеждал Черкасский.

— Да, негоже как-то, — отвечал Сицкий.

— Пустое, повидаем своих — да и назад.

В это время еще не вполне законченных переговоров было заурядным явлением ездить из Тушина в Москву. Рожинский ездил чуть не каждый день для переговоров с Гонсевским и Олесницким, ездили и русские люди повидаться со своими, и царь не смел задерживать их, особенно родовитых бояр.

Ваня слышал, что завтра ожидают прибытия атамана Заруцкого с десятью тысячами запорожцев, что тушинскому царю согласился служить и Маржерет с пятьюстами испытанных и закаленных воинов и что, собрав все силы, самозваный Димитрий одним ударом разгромит Москву.

Во время ужина, при виде того, что происходило вокруг, Ваня испытывал угрызения совести. Ему стыдно было сидеть в этой постыдной компании врагов его родины. Под влиянием всего виденного и слышанного он даже как будто забыл об Анусе. Он решил ехать в Москву и не хотел перед отъездом видеть Ануси. В глубине души он боялся поддаться ее очарованию и сделаться настоящим изменником.

Не дожидаясь окончания пира, Ваня вышел, вернулся домой к Трубецкому, велел оседлать коня и тотчас же выехал в Москву. Но уже по дороге его начала мучить совесть, хорошо ли он сделал, не поговорив с Анусей, не открыв ей гнусного обмана, жертвой которого она становилась, оставляя ее так неожиданно, заставляя страдать ее. И мало-помалу у него крепла мысль, что надо будет вернуться в Тушино, чтобы или проститься с нею навсегда, или вырвать ее из этого разбойничьего гнезда.

На последнее он надеялся мало, зная ее преданность царице.

Малодушный Василий с умыслом закрывал глаза на разорение Руси. Он упорно вел переговоры о мире с Польшею и успокаивал всех окружающих, по его мнению, стоило лишь заключить мир, как поляки вернутся на родину и бунтовщики смирятся. Но поляки, находившиеся в Тушине, не обращали никакого внимания на переговоры о мире, и в одну темную ночь Димитрий нагрянул на ходынский стан, захватил обоз, пушки, перерезал массу людей и гнал обезумевшее царское войско до самых стен Москвы.

Ужас охватил столицу.

— Миша, Миша, — твердил царь, растерянный и испуганный.

Михаил Васильевич в это время уже готовил грозу врагам России.

Приехал в Москву Ощера и доложил царю все, что знал и видел. По собственному почину он побывал во многих местах, собирал отовсюду сведения. Жену и мать он отправил в Сергиево-Троицкую лавру, находя, что там они будут в полной безопасности. Он сообщил царю, что Владимир, Углич, Кострома и много других городов уже признали Димитрия, что где он ни проезжал, он видел полное разорение, сожженные деревни, разрушенные города. Польские, русские, казацкие шайки действовали совершенно самостоятельно, истребляя, что попадалось под руки. Погибли и Ярославль и Тверь.

Царь плакал и беспомощно разводил руками. Князь Димитрий угрюмо молчал. С Москвы собрали уже всех людей, кто только мог носить оружие.

— Одна надежда на Мишу. Поезжай к нему да торопи его спасать нас.

Ощера в ту же ночь выехал в Новгород, где в то время находился Скопин со шведами.

Ваня Калузин побывал в Москве у Анастасии Васильевны, но ничего не рассказал ей из того, что видел. Всем на Москве было уже известно, что бывшая царица находится в тушинском таборе, и многие видели в этом доказательство того, что Димитрий был истинный царь. В Москве не было никакого порядка, казалось, что в ней нет и царя.

Анастасия Васильевна не падала духом и не высказывала своей печали от долгой разлуки с мужем.

— Он, один он может спасти Русь, — твердила она. — Бог поможет ему.

Из Москвы Ваня проехал в табор, чтобы, как ему самому казалось, попрощаться с Анусей или увезти ее из табора. Оттуда он хотел проехать к Михаилу Васильевичу.

Он застал Тушино в большом волнении. Сапега и Лисовский готовились идти на лавру. Словно непрерывный поток вливались в Тушинский лагерь все новые и новые отряды русских и поляков. Тушино превращалось в большой город. Из хвороста с соломой строили загоны для лошадей. Для людей рыли землянки и строили в них печи. Богатые привозили из соседних деревень избы в разобранном виде и ставили их. До трех тысяч купцов собралось в Тушине, и беспрепятственно привозили из Москвы всякие товары. Москве угрожал голод, а в Тушине жирели бродячие псы, тысячами сбегавшиеся из окрестностей.

Ануся радостно встретила Ваню и попеняла его, что он столько дней пропадал. Хлопотня, который жил теперь при дворе пана воеводы, тоже встретил его ласково.

— Ты наш теперь, — весело сказал он. — Да здравствует Димитрий! Выпьем!

Но Ваня был очень грустен. Старый шляхтич превозносил мужество поляков и уверял, что скоро прибудет к царю Димитрию и сам московский Аннибал князь Скопин. Но от восторга старый шляхтич скоро упился и заснул тод столом.

— Коханый мой, Янек, — говорила Ануся, — ты со мной, ты наш…

Ване тяжело было смотреть на ее веселье. Он решил сказать все сразу, что не может служить бродяге, что это не истинный Димитрий, и умолял ее бросить разбойничье гнездо и бежать с ним. Ануся слушала его вся помертвелая.

— А отец? А Марина? — прошептала она. — Нет, нет, я не брошу моей госпожи!

— Но ведь он не царь, не Димитрий! — в отчаянии твердил Ваня…

— Она царица моя, — шептала в ответ Ануся.

Но, когда Ваня объявил ей о своем твердом решении уехать, она страстно заговорила:

— Не уезжай, Янек, останься, клянусь Божьей Матерью, отец позволит нам теперь обвенчаться. Патер Свежинский благословит нас, царица будет матерью!.. Янек, Янек, не губи меня и себя!..

Тяжелая борьба происходила в душе Вани. Голова его кружилась при мысли о счастье, которое он нашел бы здесь, но грозным призраком вставал перед ним князь Скопин, и Ване казалось, что он слышит из его уст проклятие.

— А Трубецкой, а Черкасский, а Сицкие, Засекины? — шептала Ануся. — Разве не любят они родину? Они пришли к нам, они знают, что единый враг у Руси — Василий Шуйский, Богом не благословенный царь! Что тебе до того, что это не тот Димитрий? Он и царице не нужен, она возьмет новых людей. Первое место будет у нее Скопину, и он поведет Русь к славе! Янек, Янек, пожалей Русь!..

Ваня остался.

«Не светом луны, а пожарами озарялись ночи», — говорит современник про это страшное время. Обращенная в развалины, сожженная, залитая кровью, медленно умирала

Русь… Казалось, настали последние дни света. Братья шли на братьев, сын на отца, отец на сына. Как дикие звери люди прятались в лесах, и как на диких зверей на них охотились с собаками, и обезумевшие от ужасов матери душили грудных младенцев, чтобы детский крик не выдал их.

Давно миновала осень, снег толстой пеленой как саваном покрывал Русь, обращенную в пустыню. Троицкая лавра в осаде, в Москве голод, самозваный царек зимует в Тушине… Но еще теплится надежда в сердцах верных, с надеждой и страстным ожиданием устремлены их взоры туда, где, как грозная туча, чреватая громом, повисла над врагами сила Скопина…