Но ноги по-прежнему не слушались меня, и в долгие осенние и зимние месяцы, когда в доме становилось промозгло, мои больные кости чутко реагировали на сырость, причиняя временами невыносимую боль, и тогда мне становилось очень трудно придерживаться мною же выработанных принципов. Жалость к себе, эта коварная отрава, проникала в мою кровь и наполняла ум мрачными думами, и тогда Матти, словно часовой, вставала у дверей комнаты и отсылала прочь всех непрошенных гостей. Бедная Матти, как часто в такие минуты я ругала ее, а она безропотно все сносила.

Это Робину, моему дорогому, доброму Робину, первому пришла в голову мысль соорудить мне стул, и этот стул, на котором я могла передвигаться из комнаты в комнату, стал его любимым детищем. Он несколько месяцев конструировал его, а когда сделал и посадил меня на него, когда я, сидя прямо, смогла сама, без чьей-либо помощи крутить колеса, радости не было границ.

С этого момента моя жизнь изменилась, тем летом я даже рискнула выехать в сад и покататься немного перед домом, наслаждаясь хоть и небольшой, но самостоятельностью.

В 1632 году наша семья справила еще одну свадьбу. Моя сестра Мери, над которой мы уже давно подтрунивали за ее набожность и мягкий, рассудительный характер, согласилась стать женой Джонатана Рэшли из Менабилли, у которого за год до этого в родах умерла жена, оставив его с маленькими детьми. Это был очень удачный брак со всех точек зрения, Джонатану было тогда что-то около сорока, а Мери тридцать два. Они венчались в Ланресте, и на свадьбу вместе с отцом приехали трое его детей — Элис, Элизабет и Джон, с которыми впоследствии я очень сблизилась; однако уже тогда эти скромные, стеснительные ребятишки мне очень понравились.

Приехал на свадьбу и Бевил Гренвиль, близкий друг Джонатана, впрочем, так же, как и наш; и когда церемония закончилась и Мери отбыла в свой новый дом по другую сторону Фой, я улучила минуту, чтобы поговорить с ним наедине. Какое-то время мы беседовали о жизни в Стоу и о детях Бевила, а потом, не без некоторого трепета, хоть я и пыталась это скрыть, я спросила, как дела у Ричарда.

Он ответил не сразу, и, взглянув на него, я увидела, что он нахмурился.

— Я не хотел говорить об этом, — произнес он наконец, — но если уж ты спросила… У него очень плохи дела, Онор, с тех пор как он женился.

Какой-то злой дух зажег у меня в груди искру удовлетворения, которую я при всем желании не могла погасить.

— Как же так? — удивилась я. — Ведь у него есть сын. Я слышала, что у них родился мальчик что-то около года назад, а точнее — шестнадцатого мая, то есть, по иронии судьбы, в годовщину того дня, когда я разбилась.

Новая жизнь в обмен на загубленную, подумала я тогда, услышав новость, и как избалованный ребенок, которого жизнь так ничему и не научила, помню, проплакала в подушку всю ночь, думая о мальчике, который, если бы не несчастье и моя злая судьба, был бы моим. В тот день Матти неотступно продежурила у моей двери, а я рисовала в воображении картину за картиной, как счастливая жена Ричарда, откинувшись на подушки, держит в руках малютку, а рядом сидит улыбающийся Ричард, и этот образ, как я ни старалась

уверить себя в безразличии, был для меня совершенно невыносим. Однако вернемся к Бевилу.

— Да, — ответил он, — действительно, у него есть сын и дочь, но я даже не могу сказать, видится ли он с ними. Дело в том, что он поссорился с женой, обращался с ней по-варварски и даже, как она утверждает, поколачивал, так что теперь она требует развода. Более того, он умудрился оклеветать графа Суффолкского, родственника его жены; тот начал против него процесс в Звездной палате и выиграл дело, а Ричард, отказавшись платить штраф — да ему и нечем, у него нет ни гроша, — рискует каждую минуту оказаться в тюрьме за долги.

О Боже, подумала я, как это не похоже на жизнь, о которой мы мечтали с ним. Или я ошибаюсь, и со мной было бы то же самое?

— У него всегда был буйный нрав, даже в детстве, — продолжал Бевил. — Ты ведь его почти не знала, Онор; увы, трех месяцев сватовства недостаточно, чтобы узнать мужчину.

Я не ответила, потому что понимала, что он, наверное, прав. Но мне припомнились весенние дни, утраченные навсегда, и яблони в цвету. Ни у одной девушки не могло быть более нежного, более чуткого возлюбленного.

— Ричард никогда не был жестоким, — сказала я. — Безответственным, несдержанным, возможно, но не жестоким. Его жена, должно быть, провоцировала его.

— Об этом я ничего не знаю, — заметил Бевил, — но поверить могу. Она не очень порядочная женщина и сомнительных моральных принципов. Это одна из близких подруг Гарт-ред, возможно, ты этого не знала, и их помолвка состоялась, когда она гостила в Орли Корт. Ричард — ты знаешь это лучше, чем кто-либо — был тогда сам не свой.

Я не ответила, почувствовав, что в мягком, как всегда, тоне Бевила проскользнул легкий, едва заметный упрек.

— Все дело в том, — продолжал он, — что Ричард женился на Мери Говард только из-за денег, но после свадьбы обнаружил, что не имеет власти ни над ее кошельком, ни над собственностью: все было в руках доверенных лиц, которые действовали исключительно в ее интересах.

— Так значит, он теперь не намного богаче, чем раньше? — спросила я.

— Скорее беднее. Звездная палата, конечно, не освободит его от штрафа за клевету, а у меня самого сейчас слишком много трат, чтобы я мог ему помочь.

Такова была печальная картина, нарисованная Бевилом, и хотя мое ревнивое воображение предпочитало ее идиллическим сценам семейного блаженства, проносившимся в моей голове до этого, все же его рассказ мне утешения не принес. Мало радости было в том, что Ричард дурно обращается с женой лишь потому, что не может растратить ее состояние, но будучи немного знакомой с дурными сторонами его характера, я догадывалась, что это правда. Он женился на ней не по любви, но с сердцем, полным горечи, и она, заподозрив правду, сделала все, чтобы отомстить ему. И вот на таком-то фундаменте взаимного доверия им предстояло возводить здание своего брачного союза! Однако я не нарушила данного себе обещания и не послала ему ни слова сочувствия, и не гордость или самолюбие удержали меня, а лишь твердая уверенность в том, что я поступаю правильно. В его жизни для меня больше не было места.

Как мы узнали позднее, он много месяцев провел в тюрьме, а затем осенью следующего года покинул Англию и поступил на службу к шведскому королю.

Как часто я думала о нем, как тосковала по нему все эти годы — об этом знаю только я. Труднее всего было длинными бессонными ночами, когда боль пронизывала все тело. В дневное время я уже научилась владеть чувствами, и, посвящала себя занятиям — а я стала неплохим знатоком греческого — и делам братьев и сестер; поэтому мои дни, месяцы и годы проходили не сказать чтобы совсем уныло.

Многие благодушно утверждают, что время лечит любые раны, но я думаю, что не столько время, сколько решимость и твердость духа. А в темноте часто случается, что дух поворачивается лицом к демонам.

Пять, десять, пятнадцать лет — большой отрезок в жизни женщины, да и мужчины тоже. Из пробуждающихся, жадных до опыта существ, полных удивления, надежд и сомнений, мы превращаемся в людей с твердыми привычками и характером, со своей системой взглядов и с некоторым авторитетом.

Я была девушкой, бунтующей и взбалмошной, когда со мной произошло несчастье; но в 1642 году, когда разразилась война, изменившая наши судьбы, я была уже женщиной тридцати двух лет, «доброй тетушкой Онор» для своих многочисленных племянников и племянниц, и личностью, пользующейся кое-каким уважением у нас в семье.

Человек, навсегда прикованный к стулу или кровати, может, если только пожелает, стать домашним тираном, и хотя я никогда не стремилась играть роль деспота, получилось так, что после смерти матери все всегда ждали от меня решений, по всякому поводу спрашивали мое мнение и, в конце концов, вокруг меня сама по себе сплелась легенда, будто вследствие телесного недуга во мне пробудилась необыкновенная мудрость.