Трогаю пальцами «гвоздик» у себя в языке. Как только он с зубами соприкасается, раздается тихий звон снова и снова. Боль еще не прошла, а вот опухоль уже спадает, и вполне конкретно. Ама оборачивается, смотрит мне в глаза.

– Ну, Луи, и каково оно – на шаг ближе к раздвоенному языку?

– Точно пока не скажу… Но, кажется, мне это очень нравится!

– Круто. Я так хотел разделить это чувство с тобой! – И он выдает двусмысленный смешок.

Почему двусмысленный – нет, сразу и не определить, что с этим смешком не так Может, это просто потому, что губа под тяжестью пирсов отвисает? Раньше я про парней типа Амы думала, что они по жизни только нажираются и трахаются направо-налево, а теперь понимаю – нет, совсем не все они такие. Ама добрый был, всегда – добрый, а частенько такую сентиментальную ерунду говорил, что с видом его абсолютно не вязалась… Как-то раз, помню, в комнате своей (мы только туда зашли) целовал он меня так, словно это – последний день нашей жизни… Обвивал своим раздвоенным языком «гвоздик» в языке у меня… Боль отдавалась вибрациями в теле и, как ни странно, приносила кайф. Мы сексом занимались – а я закрывала глаза и думала о Шибе-сан. О том, что он говорит, думала. Только Бог имеет право… Ну да, щас! Круто. Только Бог, говоришь? Стало быть, я стану Богом! Дыхание было тяжелым, паром отдавалось в холодном воздухе. А ведь лето на дворе стояло, кондиционеры не работали, я вся потом покрылась, насквозь взмокла… а все равно – холодно почему-то в комнате.

Холодно, холодно-то как., может, потому, что у Амы вся мебель – стальная?

– А кончить-то можно? – Певучий говор Амы лениво плавал в пространстве. Я чуть приоткрыла глаза и легонько закивала. А он просто член свой вынул и кончил мне на лобок!

– Не кончать на лобок – я просила или нет?!

– Извиняюсь, совсем забыл. – Он говорит – как прощение просит, и достает из упаковки бумажные салфетки. Ох, как же меня это раздражает – лобковые волосы твердеют, слипаются. Я попросту, как после секса положено, заснуть хочу, отрубиться – а он настолько ни фига не умеет, что так ли, иначе ли – а все равно под душ переть приходится.

– Не можешь кончить мне на живот – надевай резинку.

Ама снова смотрит на меня. Снова извиняется. Яростно вытираюсь салфеткой. Встаю с кровати.

– Ты куда – в душ, что ли?

Голос у Амы звучал таким одиночеством, что я прямо на пороге замерла.

– Да, милый!

– А мне с тобой можно?

Я почти закричала – можно, можно! А потом посмотрела – ну, вот он стоит, нагой, как на свет родился, а выражение на физиономии – жалистное… и решила ни за что.

– Ни в коем разе. Мы с тобой в этой крохотной ванне и не поместимся!

Хватаю полотенце, влетаю в ванную и дверь за собой на щеколду запираю. Показываю в зеркале ванной себе язык – и любуюсь серебристой бусиной на кончике. Первый мой шаг- к раздвоенному языку! Вспоминаю – Шиба-сан советовал дырку в языке как минимум месяц не трогать… так что мне до вожделенного результата еще жить и жить.

Выхожу из ванной. Ама подает мне чашку кофе.

– Спасибо.

Он улыбается – и наблюдает, как я пью из чашки.

– Холодно, Луи, – залазь-ка под одеяло!

Забираюсь на футон, поближе к нему. Он утыкается лицом мне между грудей. Принимается целовать сосок Вот любит он это – уже не то что в прекоитальный, а и в посткоитальный ритуал превращает. Вообще-то, когда он целует мне соски, – кайф, редкий кайф, может, потому, что у него язык раздвоен. Лицо у него – расслабленное, невинное, как у младенца, наверно, во мне это материнский инстинкт пробуждает… да, вот даже во мне – запросто! Я гладила его – всего, все его тело, а он приподнялся и улыбнулся. Я видела – он так счастлив, так гордится собой, что, глядя на него, и я малость уверенности в себе набралась. Внешне-то Ама смотрелся как типичный панк, но где-то изнутри в нем прятался талант – ведущего телевизионных ток-шоу, чей дар – помочь присутствующим расслабиться. Да-а. Парень совсем не из тех, кого легко вычислить!

– ВАУ!!! НЕ ВЕРЮ!!! Я отказываюсь верить, что ты ТАКОЕ с собой проделала!

Боже мой, да ведь больно, наверно, было, как хрен знает что!

Просто – реакция моей подружки Маки на пропирсованный язык. Глазеет, глазеет, строит рожицы – и охает-ахает снова и снова.

– Я чё пытаюсь сказать – нет, ну чё на тебя накатило? Не, ну на ТЕБЯ-ТО?! Ты – да с гвоздем в языке?! А я-то думала, ты на дух не выносишь разных панков и этих супернавороченных богемных мальчиков!

Маки – прелестный идеал куколки Барби наяву и моя лучшая подруга. Познакомились в клубе года два назад – и с тех пор дружим идеально. Всегда вместе тусуемся, всё друг про друга знаем… так что во вкусах моих она разбирается только так.

– Ну, – объясняю, – я с парнем тут одним познакомилась, типа панка, вот, наверно, он на меня вроде как повлиял.

– Как-то необычно для мажорки вроде тебя – ну, в язык пирс забивать, – говорит она. – В смысле, сначала ты ни с того ни с сего дырки в ушах бить начинаешь, а теперь идешь и язык себе прокалываешь. Ты чё себе думаешь – в тотальные панкушки хочешь податься?

– МАКИ!!! Я НЕ МАЖОРКА!!! – рычу в ответ, но она ничего не слушает. Продолжает нести околесицу – и то ей панки, и это ей панки… Наверно, более-менее я ее реакцию понимаю. Я что хочу сказать – если вдуматься, то правда «гвоздик» в языке – не самое типичное дополнение к платьицам-«комбинациям» и блондинистым локонам. Ну а хоть бы и так – что тогда? И вообще – «гвоздик» в языке у меня не на веки вечные останется. Скоро у меня змеиный язык будет!

– Маки, а как ты к татуировкам относишься?

– К татушкам? По-моему, татушки такие классненькие бывают. Вот бабочка, ма-а-аленькая, прелесть, или розочка, или еще что-нибудь в том же духе, знаешь? – говорит она и мило улыбается.

– Я не девчачью фигню имею в виду. Я про драконов думаю, или про первобытный орнамент, или когда на кожу гравюры укие-э набивают, в таком вот роде…

– Чего?! – взвизгивает она в полный голос и морщит лоб. – Да что с тобой такое вообще делается?! Это, что ли, панк твой новый на тебя наседает, чтоб ты такое с собой сделала?! Ты с ним гуляешь, что ли? Он что – совсем тебе мозги затрахал?!

Я, между прочим, тут тоже малость призадумалась – может, мне и вправду промывают мозги? Ведь стоило мне увидеть тогда раздвоенный язык Амы – и все внутри обрушилось, словно все старые моральные нормы, все ценности в окно полетели. Глаз отвести была не в силах. И хотя эта завороженность не сразу же превратилась в жажду обзавестись собственным раздвоенным языком, я уже всходила по трапу на корабль, плывущий к берегам разрезанных языков, – наверно, в надежде осознать наконец, что же в этом настолько меня прикалывает.

– Ты как – познакомиться с ним хочешь?

И два часа спустя мы уже стоим на том месте, где я с Амой встретиться должна.

– А вот он!

Маки моя как увидела, кому я замахала, – у нее глаза семь на восемь стали.

– Господи, ты что, шутишь?!

– Он это, он, – говорю, – вон то пугало рыжее.

– Господи, скажи, что врешь! Он же выглядит – во сне присниться может!!!

Тут подходит Ама, с полпинка видит, насколько Маки неуютно, ангельски ей улыбается и говорит:

– Извиняюсь за свой устрашающий вид…

К моему громадному облегчению, этого вполне достаточно. Лед сломан. Маки принимается хохотать. А потом мы пошли потусоваться по центру и в конце концов засели в какой-то кафешке – так, ни фига особенного, одно хорошо – дешево.

– А вы заметили – когда мы с Амой-сан идем, ну просто все с дороги стараются убраться? – спрашивает Маки.

– Да уж знаю. Когда мы с Амой ходим, мне никогда ни в бар консумманткой устроиться не предлагают, ни флаеры никакие в руки совать не пытаются.

– Так что меня вообще удобно под рукой иметь, да?

Ама и Маки на раз нашли общий язык, а когда он ей еще и язык свой раздвоенный показал, тут уж она на его счет просто на сто восемьдесят градусов развернулась – только и верещала, как это круто.