Откровенно говоря, сначала он меня раздражал своей неуемной говорливостью. Позже начал удивлять: эрудиция, память, дар импровизации — этого у него было не отнять. Как случилось, я и не заметил — стал приятельствовать с Колянчиком. Пожалуй, что уж греха таить, не совсем бескорыстно даже: около него я пополнял довольно скудное свое образование, нахватывался сведений для дела не очень и нужных, но обладать которыми было приятно. Ну, к примеру, что мне — долги Пушкина, в том числе и по счетам за гусиную печенку, а знать стоило, чтобы при случае козырнуть эрудицией, пустить пыль в глаза ребятам, хотя бы во время очередного предстартового банка…

Что бы ни произошло со временем, много позже, сегодня я не смею бросить тень на отношения с Колянчиком или Митюшей, растянувшиеся на добрый десяток лет. Наверное, это ошибка — формировать среду общения по признакам профессиональной принадлежности или, ориентируясь только на общее увлечение, скажем, преферансом, или, допустим, коллекционированием модных дисков, равно как и на устаревшее собирание почтовых марок. Среда общения непременно должна отличаться разнообразием. Тут, как в карточной колоде, помимо четырех тузов, четырех королей, помимо пик, треф, червей и бубен, весьма желателен джокер, способный заменить любую карту и резко повернуть весь ход игры. В какой-то момент мне начало казаться, будто Колянчик и есть джокер в нашей компании. Что очаровало и покорило меня? В первую очередь — универсальность и, конечно, искренность, в которую трудно было не поверить.

Внезапно «джокер» исчез. Был, был среди нас, с нами и пропал. Стороной узнал — покинул он Россию, уехал, ни с кем не простившись, слова никому не сказав и адреса не оставив. Конечно, он не первый и, наверняка, не последний. Судить его не смею: человек вправе выбирать себе страну, язык, народ, соседей по собственному усмотрению. И вообще я очень далек от хрестоматийного сюсюканья — березки, перелесочки, речка твоего детства, закаты и восходы над милым сердцу селом — это, мол, и есть Родина, да еще с большой буквы. На мой взгляд родина определяется прежде всего кругом общения с себе подобными, в котором формируются твои взгляды на преданность, честность, на женщину, на семью, на содружество людей, наконец, на мир в целом. Патриотизм сегодня настоятельно требует любить планету Земля, пока мы ее еще не до конца изуродовали, не развалили, а уж потом умиляться березками или елочками, каштанами или кактусами…

Так вот, «джокер» Россию покинул, тихо смылся, слинял, как говорят молодые. И когда мой главный друг поинтересовался, нет ли у меня каких-нибудь сведений о Колянчике или Митюнчике, я сказал — нет и не будет:

— Предательства не прощаю, он для меня кончился.

— Ты не прав, старикашка! Уехать из страны еще не предательство…

Перебив его, я полез в спор. Доказывал другу, что «джокер» предал не страду, а нас — товарищей, друзей, приятелей и не отъездом, как таковым; а тайным своим отбытием. Это — подлость, смотаться молчком, ничего не сказав тем, кто тебе доверял. Согласись, подлость имеет множество нюансов и нельзя сводить все к таким, застрявшим в зубах понятиям, как передача секретов противнику или тайная измена жене. Отказав в доверии добрым друзьям, человек, на мой взгляд, совершает предательство. И будем называть вещи своими именами, он — подлец.

— Допустим, а какие еще разновидности подлости тебе известны? — поинтересовался мой главный Друг, и по тону его вопроса я понял — он готовится к контратаке — Пожалуйста, коротко, конкретно и если можешь на голом, так сказать, примере.

— Это было в Сухуми, при мне. Прилетает большой любитель охоты. Маршал! К его прибытию местные отловили медведя, приковали цепью на взгорке. И этот подлец-охотник расстрелял мишку с вертолета. А выделанная шкура в качестве трофея была уже приготовлена, ее содрали с другого медведя. Можешь исповедовать любую мораль, все равно преступления против офицерской чести тут невозможно не усмотреть. И никакими погонами подлость не прикроешь.

Кажется, я сам того не заметив, вышел на «критический угол» атаки.

— Скажи, а ты можешь держать за порядочных боссов, которые охотятся на прирученных лосей в закрытых охотохозяйствах? Это же все равно, что стрелять по коровам… Подлость многолика. Она бродит тихой сапой повсюду, прячется и настигает нас внезапно, Если я завтра убьюсь на взлете из-за отказа двигателя, а в приказе объявят, что катастрофа произошла по вине летчика, нарушившего правила техники пилотирования, он потерял скорость и сорвался в штопор, это будет тоже подлость, возможно, даже коллективная.

Нет, мой друг не съязвил, как я все время ожидал, он произнес задумчиво, как-то примирительно:

— Идеалист ты, хочешь, чтобы все жили по совести.

— Конечно, хочу, хотя тут далеко не все просто. Суди сам — на мое замечание, если не воспитывать детей по совести, добра не жди. Сергей Владимирович Образцов отреагировал моментально: «Позвольте, о чьей совести вы говорите?» Я даже растерялся, разве не ясно — о совести тех, кто воспитывает, о моей в том числе… «Но друг мой, совесть так легко уговорить поступиться принципами, — не без некоторого ехидства заметил мой знаменитый собеседник, — совесть и в хорошем человеке легко может задремать… «И что же в таком случае надо делать?» — не выдержал я. Образцов предложил ориентироваться не столько на свою совесть, сколько прикидывать в уме, а как бы поступил в данной ситуации герой, кумир, учитель, тот, кому человек доверяет, в которого верит…

— И с кем же, старикашка, ты держишь теперь совет в затруднительные моменты? Я серьезно спрашиваю, дело в том, что такая возможность мне просто никогда не приходила в голову.

— В делах житейских, стараюсь представить, как бы повела себя моя мама, что сказала или сделала б, а когда возникают проблемы, так сказать, профессионального характера, мысленно обращаюсь чаще всего к Чкалову…

— Неужели на тебя все еще действует магия слов — великий летчик нашего времени? Пилот номер один! Мне довелось немного знать Чкалова. Валерий Павлович был летчиком божьей милостью, и тут уверен, двух мнений быть не может, а вот присвоение ему номера первого, как, впрочем, и любому другому претенденту, принять не могу, в этом есть что-то унизительное… Раз этот — первый, то должен быть — второй и — следующий кто-то, по такой логике окажется двадцать пятым, а кто-то и пятьсот десятым, вплоть до последнего… Боюсь, присвоение бирок — будь то «гений», «талант», «подлец», «предатель» — не украсят нашей жизни. Лучше не надо никаких номеров.

Совсем недавно мне попалось газетное сообщение — некий общественный комитет, «занимающийся проблемами литературы» и состоящий из писателей разных стран, постановил признать лучшим писателем уходящего века Джойса, а самой выдающейся книгой — его «Улисса».

Первая мысль — а друга моего больше нет, не с кем продолжить разговор о пронумерованных и выстроенных по ранжиру гениях. Конечно, я всего только старый пилотяга, ни на какую художественную утонченность претендовать не смет, может исключительно от собственной серости я трижды принимался за «Улисса» и ни разу не осилил. Еще «джокер» до своего отъезда из России пытался мне внушить, что «Джойс — первооткрыватель совершенно особого стиля. «Улисс» — это поток сознания, свободно брошенный на бумагу, — говорил мастер разговорного жанра, — стоит подчиниться ему, не вдаваясь в сюжетные подробности, и ты такое в себе откроешь, что ахнешь!» Но как я ни старался погрузиться в волшебный поток, так и не ахнул…

Теперь думаю, а как бы мой покойный друг отреагировал на эту международную катавасию с назначением лучшего писателя мира, прозаика века номер один? Едва ли бы он пришел в восторг. Припоминаю — он ведь, когда еще не потащился, как говорит моя внучка, от «треугольной груши». Сказал что-то такое: я за простоту, если даже многие считают, что она хуже воровства». Впрочем единого взгляда на литературу у нас никогда не было. Поэтому спорить с ним было всегда интересно и часто — поучительно.