— Рыжую курву в зеленых шелках наблюдаешь? Поработай клоуном, Петя, выручи! Эта курва — моя жена… надо ее отвлечь, чтоб не шипела. Она на молодых падкая, Петя…

Почему он окрестил меня Петей, ума не приложу… На брудершафт мы не пили — точно. С какой стати мне развлекать его жену?..

— Она на самом деле твоя жена, Петя? И до какого уровня ты позволяешь мне опускаться, Петя? Клоуны любят терять штаны по ходу дела.

Он смотрит на меня с нескрываемым изумлением и говорит:

— Однако, ты нахал крупного калибра и веселый малый, откуда ты такой взялся?

— Откуда все берутся, Петя… просто мы почему-то быстро забываем об этом.

Генерал хлопает меня по плечу, одобрительно и сильно припечатывает своей тяжелой лапищей:

— Давай, действуй! А я пошел…

Занять рыжую в зеленой упаковке было бы не так уж, наверное, трудно, если б не присутствие дамы сердца, я знал — она наблюдательна, она вспыльчива и ревнива, к тому же, кажется, давно дружит со своей соседкой-генеральшей. Пришлось работать на два фронта — веселить, развлекать и отвлекать. При этом мне почему-то грустно вовсе не по душе навязанная роль клоуна, а что делать, когда обстоятельства снова оказались сильнее меня. Не надо переодеваться в штатское, не надо было тащиться в незнакомый дом, тем более не следовало принимать предложение «Пети»… А что? Послал бы его в задницу: какой я тебе клоун! — и дело с концом. Оробел перед золотым погоном…

Как бы все могло пойти дальше, сказать трудно, если бы не обнаружилось — генерал-то исчез.

— А Петя где? — (правда забавно, его на самом деле звали Петром) — спросила жалобно супруга и ужасно разволновалась. — Ведь глаз с него не сводила…

Кинулись туда, кинулись сюда — нет. Шинель на вешалке, папаха — тоже. А самого, как говорится, и след простыл. Кому-то пришло в голову глянуть на лестницу. Чудеса! На площадке перед дверью обнаружился сперва один, потом другой орден «Крайнего Знамени», сорванные с парадных колодок этажом ниже валялась медаль «За отвагу» и орден Ленина, видать, генерал за что-то зацепился орденской колодкой и растерял свои награды по дороге на улицу. Но дальше следы терялись, куда и зачем он шел, оставалось загадкой.

Все разговоры в доме разом закрутились вокруг бегства самого высокого гостя. Его рыжая жена перестала всхлипывать, когда все одновременно услышали странный звук — казалось за закрытыми дверьми тихо рычала большая собака. Пошли на звук и обнаружили — в ванной, неловко скрючившись, тяжело всхрапывая, спит генерал Петя. Ему тесно и, наверняка, чертовски холодно: он заполнил ванну чуть больше, чем на половину, вода остыла, а он — в полном параде, включая лаковые сапоги.

С превеликим трудом извлекли грузное тело, мешая друг другу, долго приводили «Петю» в чувство, но мне в первую очередь запомнилось не это, а как генеральша без устали повторяла:

— Ну, что, что за страсть такая напиваться до бесчувствия?! Давеча приехал с дачи, оба крыла помяты. Что такое? Молчит. Потом выяснилось, он вместо ворот в калитку толкался — ма-ши-ной! Ну, что это за страсть такая, что за дикость?! И познакомиться с его жизнью, завтра будет возмущаться, будет меня ругать — вот головой ручаюсь! — почему его не тормознула… А куда сбегал, ни за что не скажет…

Странно, прошло время, и оттого гостевания ярче всего мне запомнилось, с каким недоуменным ожесточением произносила слово страсть зеленая генеральша. И я снова и снова пытался ответить себе, что же оно такое — страсть, почему столь нелепо звучало это слово в жалобе чужой жены.

Пожалуй, мне крупно не повезло в жизни, если я, сколько ни стараюсь, так и не могу вспомнить ни одного женского имени и сказать — вот с Валей, Маней, Олей или Зоей я испытал это штормовое, сокрушающее полю чувство. Было всяко — хорошо, очень хорошо, замечательно, бесподобно, но до ощущения страстного обладания, еще чуть-чуть и — умру, подняться не довелось.

Хотя… только, пожалуйста, не смейтесь!

Это случилось восьмого марта. С закрытием лыжного сезона в том году почему-то припозднились, снег подтаял и заметно осел, лыжня сделалась — ни к черту. На старт вышли человек двести. Дистанция растянулась на пятнадцать километров, из них последние пять предстояло одолеть лесом. Долго колдовали над мазью. В конце концов пошли. Первые километров пять было еще терпимо, хотя снег и хватал за ноги, вроде примагничивал лыжи, и все-таки какое-то скольжение сохранялось, а потом — пригрело солнышко и караул!..

Тяну ноги, вода хлюпает, дыхание прерывается, становится все короче и все горячее, в ушах комариный звон чудится. И мысли зудят вредные: да брось ты… не можешь ведь больше… плюнь… Будь то соревнования с личным зачетом, я бы, пожалуй, и бросил… И ничего бы, я это понимал, не случилось. Ну, не добрал каких-то сомнительных крошек славы, недополучил бы, допустим, какую-то памятную медаль, да плевать… Но я шел в команде. И как держатся ребята, растянувшиеся на дистанции, не знал. Брошу — подведу мужиков… Иди, сука, шевели ногами, падаль, иди… поносил я себя и медленно приближался к лесу. Подумал: та-ак, осталось пять. Если бы только я мог вообразить в этот момент, какие пять километров меня ждут. В лесу лежал наст, жесткий, как терка. Ледовыми кристалликами лыжи ободрало до основания, и крошка смазки не осталось на скользящей поверхности. Я отрывал лыжи от разбитой колеи и шлепал ими по бывшей лыжне. Я задыхался, умирал, теперь могу признаться — я плакал солеными слезами, затекавшими в рот, обжигавшими язык и еще плелся к финишу, хотя понимал — мучения мои бессмысленны, гонка проиграна. Где-то на повороте, перед самым выходом из леса вплотную к лыжне выбежал тренер, он сунул мне в рот здоровенный кусок лимона и прокричал вслед: «Хорошо идешь! Давай!»

И вот тут случилась. Кислый лимонный сок, соленые мои слезы, «давай» тренера непонятным образом соединились в нечто взрывчатое и оно рвануло, дрызнуло, ахнуло у меня глубоко в груди, — это открылось второе дыхание. Поздно, да, слишком поздно, но все-таки прорвалось, и я ожил. Только что умирал, ну, форменным образом готов был отдать концы и вот в порыве… чего?… в порыве дикой страсти вернулся к вылинявшему весеннему небу, к белой финишной прямой.

В тот окаянный день гонку закончили человек двадцать, остальных лыжня одолела, послала в нокаут. Я занял восьмое место, во это, клянусь, не имело никакого значения, по сравнению с испытанной атакой подлинной страсти; я понял: сделай все, что ты можешь, и считай — значит прожил достаточно. Не удивительно ли, почему лыжи подарили мне такое высокое чувство восторга. И когда потом особенно удавался пилотаж на И-16 ли, на Як-3 ли, на МиГ-15 ли, я всегда вспоминал мартовскую разбитую лыжню, думал о «любвях» прошедших и надеялся — не все позади, раз я доподлинно знаю, что такое страсть!

Задание вроде проще некуда — взлететь, набрать три с половиной тысячи метров, пройти по треугольному маршруту и вернуться домой. В этом полете не требовалось даже строго соблюдать заданные режимы — скорость и высоту, вся соль задания была отдана в руки штурмана — ему предстояло колдовать с настройкой новой навигационной аппаратуры, переходить с одного канала связи на другой, пеленговаться, контролировать курсы. Словом, штурман работает, а я его катаю на старом, давно снятом с вооружения бомбардировщике, приспособленном под летающую лабораторию.

Тем удивительнее показалось, что перед самым вылетом меня отозвал в сторонку старый друг и сказал придушено конфиденциальным тоном заговорщика:

— Тебе известно, с кем полетишь? Учти, за человеком — восемь лет лагерей каторжного режима… удивительно, как он уцелел, еще удивительнее, что восстановился на летной работе. Он был в свое время одним из сильнейших навигаторов страны… Понимаешь? Поделикатнее держись, нервы у него сильно попорчены, заводится бедняга по каждому пустяку…

Слушая друга, я невольно представлял белые просторы Севера, загаженные серыми прямоугольниками арестантских бараков — так они смотрелись с высоты. И на ум шли кошмарные рассказы летчиков из полярки, припоминалась удивительная книга Владимова — «Верный Руслан»… Чего только не досталось на долю нашего поколения… С лучшими намерениям я направился в летную комнату, но обласкать штурмана добрым словом не удалось: он только-только ушел на стоянку.