На кладбище было пустынно. Слышались только птицы. Что-то за год изменилось, но общую ориентировку я восстановил без труда, что касается ориентировки детальной, полагался на могильные надписи. Шел и считывал даты, мельком замечал фамилии и не сразу обратил внимание — тесно прижатые друг к другу покоятся Буслаев, Окуленко, Чимишкян, Гаприндашвили, Орленков, Гершкович, Ахава, Зильберштейн, Сурков, Симаков — интернационал… И тут я увидел могилу моего друга. Надгробие бетонное, предельно лаконичное возвышалось над лоскутом яркого зеленого газона. Фамилия, имя, дата рождения и дата смерти, никаких упоминаний заслуг, никакого перечня наград. Молодец вдова. Мне всегда бывает неловко видеть помпезный мрамор, дорогой гранит, витиеватые эпитафии. Волей или не волей на ум приходит — живые не столько чтут своих усопших, сколько пускают пыль в глаза другим живым — знай, де, наших, мы не то, что вы!

Понятия не имею, о чем полагается думать над могилой друга — у нас ведь все в правилах приличия расписано, мне же лезло в голову нечто совершенно непотребное. Вспомнилось — видел женщину, склонившуюся над могилой и методично обламывающую тяжелые головки красных гвоздик с шикарного букета. Очевидно, я слишком откровенно уставился на нее, потому что вовсе незнакомый мне человек сказал: «Иначе украдут… прошлый раз через двадцать минут украли». И сразу увиделась милая моему сердцу Эстония, там на городском кладбище в маленьком городке Вырц я впервые в жизни увидел хрустальные вазы на могилах — с цветами и без цветов, и никому в мыслях не приходило покуситься на могильное имущество, А мы так любим толковать о величии русской души, об особенностях характера и наших исключительных достоинствах… Над могилой друга вспомнилось: я хочу быть понят родной страной, а не буду понят, так что ж, пройду над родной страной стороной, как проходит косой дождь. Мой друг, не чтивший «агитатора, горлана, главаря», эти его строки признавал поэзией первого класса…

Поток мыслей переносит меня в Сухуми. Красавица-грузинка, чей сын был женат, к слову сказать, на абхазке, объясняла: «Что ты спрашиваешь, могу-не могу по-абхазски говорить? Нет проблемы! Набей рот горячей картошкой, да-а? Заговори на любом языке — получится по-абхазски». Она засмеялась, я промолчал…

А еще эта совсем не глупая женщина изрекла в другой раз:

— Ты же понимаешь, лучшэ уж эврей, чем армянин.

С красавицы спрос какой? Ее дело блистать… Но вот мой добрый приятель народный артист Советского Союза армянский интеллигент с характерным окончанием фамилии на «ян» увел жену у другого народного с фамилией на — «ов» и страшно гордился не женщиной, а тем, что она, русская дворянка по крови, предпочла его, армянина, русскому.

Не странно ли, что эти мысли пришли ко мне на кладбище?

И еще: однажды центральное телевидение показало мордастого мужика, он торговал фашистской литературой у самого входа в музей Ленина. Никто его бизнесу не препятствовал, правда, и очередь к мужику не выстраивалась — мимо шли и шли совершенно равнодушные москвичи. В кадре появился пацан, на вид лет двенадцати, мордастый остановил мальчика и спросил: «Скажи, если в доме нетводы, воду выпили жиды? Правильно?» Парнишка пустился наутек… Неужели ж нам надо всем передохнуть, переместиться на кладбище, залечь бортом к борту, как Буслаев, Окуленко, Чимишкин, Гаприндашвили и прочие соседи моего друга, чтобы успокоиться, отрешиться, забыть о проклятой проблеме «крови»?

Национальная рознь и нетерпимость, которую мы старательно скрывали десятилетиями, ханжески разглагольствуя о единой семье народов, о нерушимой дружбе и прочая, сегодня душит мою Россию, эта эпидемия ненависти пострашнее наступающего СПИДа.

Снова и снова пытаюсь понять — почему все-таки пришли ко мне эти горькие мысли на кладбище, где по раннему времени царили тишь, гладь и божья благодать, пожалуй, закономерно: не найдем спасения от этой заразы, так ведь и земли может не хватить для новых захоронений.

Однажды в такой же светлый дачный день в нашей постоянной компании зашел разговор на избитую тему — отменят ли когда-нибудь пятый пункт в паспортах, доживем или не доживем до такого дня, что станем эсэсэсэровцами?

— Допустим, отменят и доживем, — без особого энтузиазма сказал мой друг, — и что? Что изменится? Пятый пункт не с бумаги убрать надо, а вытравить из мозгов…

— И как это возможно вытравить?

Тут загалдели все разом, но кроме общих слов, признаться, я ничего не услыхал, пока мой друг еще раз не вмешался в этот весьма эмоциональный, но маловразумительный галдеж:

— Надо платить премии русскому, когда он женится на японке, например, украинке, — выходящей замуж за турка. И грузинке, вступающей в брак с эстонцем и так далее. Не пройдет каких-нибудь пятисот лет и необратимый процесс ассимиляции смоет все национальные предрассудки…

Пятьсот лет еще не прошли, ассимиляция идет, наблюдаю это в собственном окружении, хочется верить, что мой друг в своем прогнозе не ошибся, только жалко, что ни он, ни я не узнаем — получилось или не получилось?

В нашем российском представлении американец — национальность, представляющая народ, населяющий Соединенные Штаты Америки, но это только в нашем понимании. Сами американцы мыслят далеко не так. Они крепко хватаются за свои «исторические корни»… Но все равно я думаю, что скандал на строительстве Вавилонской башни, разноязыкость людей, разметанных по всему свету, многоверие — не случайность. Тут имела место своя хитрость — был создан резервный генофонд! И может быть именно теперь пришло время использовать его скрытые возможности, чтобы не сгинуть бесследно.

Не скажу, будто покидаю кладбище просветленным, испытывая тишину и мир в душе. Чего нет, того нет. Ухожу, однако, уверенный, чтобы выжить, надо непременно что-то делать: бездействие, даже самое сладостное, — вступление в небытие.

Мой давний друг где-то вычитал и любил повторять: «Если ко дню вашей смерти у вас сохранится хотя бы пять настоящих друзей, ваша жизнь была счастливой». Выдав в очередной раз эту сентенцию, он обычно добавлял:

— Обзаводись друзьями помоложе, старикашка, чтобы они не присоединились к большинству раньше тебя. Понял?

С его ли подачи или это просто совпадение, за последние годы в моем окружении и на самом деле появились люди и на пятнадцать, и даже на все двадцать лет моложе меня.

Вот с одним из таких новых приятелей мы возвращались с автодрома. Автомобилей иностранного происхождения было в России тогда совсем мало, и нет ничего удивительного, что наша мощная, спортивного образца машина — мечта, а не автомобиль — привлекала к себе общее внимание. Машина принадлежала столичному автозаводу, она была куплена, как гласило соответствующее распоряжение, «для детального ознакомления с новейшими технологиями». Но не о машине пойдет речь — о ее испытателе. На автодромеон проводил скоростные пробы. Я увязался за ним и получил кучу удовольствия, пока мы волчком носились скоростному кольцу, легко перешагивая за двести километров в час по спидометру!

Приятель мой, вне сомнения, умница, природа наградила его не только многими техническими талантами, но и взрывным, сокрушающим чувством юмора.

Возвращаясь в город, мы остановились перед светофором, стоим и ждем стрелочки, разрешающей начинать правый поворот. Засветилась. И тут на нас наваливается дикая какофонии сигналов, это, словно с цепи сорвавшись, нас торопит стоящий сзади москвич. Реакция моего приятеля оказалось неожиданной — он неторопливо вылез из-за руля и пошел к москвичу. О чем он там разговаривал с нетерпеливым водителем, мне не было понятно. Когда же приятель вернулся и неторопливо уселся на свое водительское место, нам засветил красный свет.

— О чем ты с ним так мило беседовал? — спрашиваю я.

— Подошел и спросил, не нужна ли помощь?

— И он тебя но послал?

— Точно! Послал.

— А ты?

— Попросил повторить, если можно по буквам: Павел, Ольга… и так далее, а то я глуховат, — сказал, — и могу по ошибке не туда поехать.