В этот день на письменном столе моего временного пристанища с утра начали появляться необыкновенные вещи: бронзовый аист, хрустальный, оправленный в серебро кубок, крошечный воронёный пистолет, синий бювар из какой-то особенной толстой тиснёной кожи. На каждой вещи — адрес: «Старому, старейшему, самому старому…» Так начиналась чуть не каждая надпись, а дальше говорилось о том, что командование и товарищи поздравляют полковника Колесова с победой в Великой Отечественной войне и тридцатилетием лётной службы.

Смотрю я на все эти знаки внимания и, по совести говоря, чувствую себя не очень радостно.

«Старый, старейший, самый старый…» Не почётное ли это отстранение от полётов? Не спрятан ли среди этих ценных, но, в общем, совершенно не нужных мне вещей приказ об отставке? До этого дня я как-то никогда не думал ни о старости, ни о том, что когда-нибудь придёт конец моей лётной службе. Неужели это и есть конец?

В полдень принесли телеграмму:

ПОЗДРАВЛЯЮ СТАРИКА ЖЕЛАЮ ЗДОРОВЬЯ ДОЛГИХ МАРШРУТОВ ЗАВИДУЮ ОБНИМАЮ САША.

Я даже не сразу сообразил, что телеграмма от маршала. Когда-то мы оба были пилотами одного звена. Дружили, вместе ухаживали за хорошенькой учительницей из Полтавы. Потом наши пути разошлись. Саша уехал в академию, я — в Среднюю Азию, а хорошенькая учительница из Полтавы вышла замуж за директора школы…

С маршалом мне приходилось встречаться редко, большей частью в обстановке официальной. Не скрою, что его телеграмма меня обрадовала, и больше всего одно её слово: «Завидую». Лётчик есть лётчик, и нет для нашего брата большего счастья, чем полёт. Звёзды и ордена поднимают, конечно, человека, но настоящего своего потолка, потолка для души, лётчик может достигнуть только в полёте. Тридцать лет носило меня по воздушным дорогам, а всё кажется — мало.

Стук в дверь прервал мои размышления.

На пороге появились две девушки в форменных платьях с сержантскими погонами на плечах. У них смущённые лица. Девушек я знал — они служили в оперативном отделе нашего штаба не то машинистками, не то чертёжницами, и звали их, кажется, Тамарой и Люсей.

— Входите, девушки, смелей. Входите, не стесняйтесь, — говорю я им, а сам думаю: «Что это вас ко мне привело?»

Гадать, однако, пришлось недолго — гостьи немедленно начали объясняться.

— Товарищ полковник, — не переступив ещё порога, спешит высказать, очевидно, заранее подготовленную речь один из сержантов, — разрешите вас от имени нас… то есть нет, от нашего имени… Словом, мы — я и Люся — тоже хотим вас поздравить. Вот, пожалуйста, примите наш подарок. Он не бронзовый, не хрустальный и вообще никакой не трофейный, он просто так, от нашей души, для вас сделан…

Тамара раскрывает большую красную папку и кладёт передо мной наклеенную на полотно обыкновенную штабную карту: Европа — СССР. Вся она испещрена тончайшими линиями, крошечными значками. Местами бледно-розовая, голубая, зеленоватая отмывка покрывает целые районы. На полях много надписей, нанесённых чётким чертёжным шрифтом. От надписей тянутся цветные стрелки к окрестностям Ленинграда, к Москве, к Крыму, к Варшаве…

До меня не сразу доходит смысл этих нестандартных знаков, но постепенно линии, стрелочки, залитые отмывкой районы начинают складываться во что-то очень знакомое. Всматриваюсь внимательней, читаю карту и начинаю догадываться. Ещё немного — и догадка переходит в уверенность.

Вот это подарок! Какое терпение надо было иметь, чтобы по лётным книжкам и документам, хранящимся в штабе, на обыкновенной оперативной карте восстановить всю мою лётную биографию!

Голубая отметка в районе Ленинграда — начало пути. Гатчинская школа пилотов. В памяти встают первые самолёты, хрупкие, непрочные сооружения из жёрдочек и полотна. Вспоминаются споры: опасен или неопасен крен в полёте, и странные, немножко мистические традиции той ранней поры авиации, и множество катастроф…

Прерывистая черта ведёт от Гатчины в Крым. Снова голубое пятно и чёрные лучики тренировочных маршрутов. Это ещё одна лётная школа — Кача. Здесь осенью 1916 года я впервые увидел, как преднамеренно штопорил лётчик. Это был Константин Арцеулов.

Отсюда, из Качи, красная черта возвращается на юго-запад — дорога в первую мировую войну. Густые розовые пятна — районы боевых действий и малюсенькие красные звездочки — личные победы.

Много-много красно-синих сплетений лежит на карте — боевые и мирные маршруты. Они покрывают Польшу, Западную Украину, плотным клубком свиваются у Москвы, перебрасываются на Волгу, уходят за Урал, возвращаются к столице и поднимаются на север — в Арктику. Там, где не хватает карты, линии упираются в надписи на полях: «В Среднюю Азию. На ДВК. В Монголию».

Из Свердловска в Москву легла двойная красная черта — первый маршрут Великой Отечественной войны.

И снова районы боёв, и ещё семь маленьких красных звёздочек. Последним ярким кружком охвачен Берлин. Маршрутная линия упирается в древко знамени, на котором написано: «Победа».

Я смотрю на карту и не знаю, что сказать девушкам. Разве двадцатипятикилометровку развернули они передо мной на столе? Это ж целая жизнь…

Не сумею передать, как я благодарил Тамару и Люсю. Слов просто не помню — разволновался очень.

А потом, когда девушки ушли, я долго сидел на широком подоконнике, смотрел в молодое весеннее небо и думал.

О чём?

Это были сложные, запутанные мысли, в двух словах их не выложить. Думал я о машинах, которых было так много, что и половины теперь не вспомнить; думал о полётах, о товарищах, о том, что многих нет больше в живых, о том, что многие хоть и живы, но сошли с лётной работы, перебрались в штабы, читают лекции в авиашколах, иные сели на пенсию…

И очень захотелось мне рассказать о воздушном воинстве, о лётной службе, о наших путях-дорогах.

В мире много, очень много дорог. Воздушные пути не всегда широки, просторны и прямы. Такими они кажутся только с земли.

Воздушные дороги — самые длинные из всех путей. На них нельзя ни останавливаться, ни терять скорость.

Высокие дороги трудны. Они не для тех, кого привлекают лёгкие прогулки, красивая лётная форма и болтовня о подвигах.

А подарок девушек я не убрал в стол, не спрятал под стекло. Я сложил карту гармошкой, аккуратно заправил её в свой старый, потрёпанный планшет и решил: пусть полетает, пусть ещё послужит.

Вы говорите, настоящий лётчик никогда не бывает доволен собой. Это правильная мысль, очень правильная. Вот Артём Молчанов, например, увидал пилотаж Чкалова — заболел, получил, можно сказать, ранение в самое сердце.

Поразило его не вообще мастерство великого лётчика — Молчанов и сам был сильным пилотом. Не удивили его ни чистота, ни высокий темп, ни своеобразие чкаловской работы. Потрясла ничтожная высота, на которой Чкалов свободно и красиво управлял машиной.

Выходя из пикирования, Чкалов пригибал траву воздушной струёй; в считанных метрах над стартовой дорожкой он пролетал вверх колёсами, переворачивался, брал высоту и снова шёл навстречу земному шару.

Молчанов лишился покоя. Он был слишком опытен, чтобы пытаться повторить чкаловский рисунок, и слишком молод, чтобы не мечтать о нём.

Нет лётчика, который бы не боялся земли. Земля не прощает ошибок пилоту. На того, кто выполняет фигурный каскад в непосредственной близости от лётного поля, вполне распространяется действие известной солдатской пословицы: «Минёр ошибается только один раз в жизни». Лётчик тоже.

На высоте трёхсот — четырёхсот метров Артём пилотировал уверенно и эффектно, но спуститься ниже ему не позволял трезвый расчёт. Нужна была тренировка. Но каким образом убедиться в точности своей работы, как до метра проверить себя? Этого он не знал.

Летал Молчанов много, по-истребительски энергично и дерзко. Искал в каждом полёте ответ, искал, но не находил. А ответ был где-то рядом, протяни руку — бери…