Вообрази: полевой аэродром пустой как биллиардный стол — кто смог, улетел еще накануне, кто не смог улететь, уехал. А я остался при подбитом самолете… мне велели сжечь машину и догонять полк подручными средствами, так сказать.

Сказано — сожги! А жалко, тем более, что натурального немца еще не было видно или хотя бы слышно. Короче, за ночь я «ероплан» кое-как наладил. Теперь вопрос: летчик где? Оказалось, нет летчика, и вообще никого уже нет. Что же получается — неисправную машину я не сжег, а подремонтированную — немцам в руки?.. И, когда утром от шоссе пошел еще отдаленный танковый грохот, я решил: и так плохо, и так нехорошо, трусы в карты не играют… Зря, что ли, меня в аэроклубе учили?! Надел парашют, запускаю движок от баллона и рулю. Если без брехни, должен признать — сперва он немного потанцевал, но ведь и лошадь, бываете, приплясывает даже не под таким мастером, как я. Потом он успокоился, покатил ровно: заволновался я — взлечу или не взлечу? Но выбирать не приходилось: приближающийся танковый грохот все еще стоял в ушах… Словом, я дал газ. Он побежал вроде с некоторым удивлением, а я начал поднимать хвост, не надо смеяться, я даже не заметил, как мы взлетели. Клянусь, мы полетели. Довольно скоро я понял — истребитель — это действительно самолет, а не какой-нибудь «кукурузник» на котором я ползал в аэроклубе.

Летел я на восток. О чем думал? Ну, конечно, чтобы меня не засек какой-нибудь шальной «мессер», не прищучил сходу. Потом думал, как сберечь машину. Приборы я читать умел и очень заботился, как бы не запороть движок. А еще успел принять решение: буду лететь до самого упора, пока палка крутится, а когда палка, то есть винт, встанет, выпрыгну с парашютом.

Но я от рождения нахал. И через час примерно сообразил: я же сумел взлететь, так почему бы не попытаться сесть? Может, у меня прирожденные летные способности? Серьезно! Лечу и не падаю. Кто его знает? Но, чтобы сесть, нужен аэродром или подходящая ровная площадка. Велел себе думать в этом направлении. Лечу, озираюсь… Правильно умные люди говорят: дуракам везет! Пока я соображал — эта площадка, вроде, годится, но та, пожалуй, лучше, аэродром сам нашел меня. Какие-то идиоты шарахнули в мою сторону, дай им бог здоровья, из зениток, приняли за немца скорей всего. Сбить не сбили, а я увидал, откуда идут трассы, и таким образом обнаружил плохо замаскированный аэродром. «Т», понятно, мне никто не выложил, но стрелять перестали, поняли — этот заходит на посадку. И вот тут в самый неподходящий момент горючее кончилось, винт встал, высоты было маловато… Размышлять не приходилось, я подвернулся вдоль полосы и плюхнулся на землю с убранными колесами. И получилось довольно удачно. Винт я, конечно, погнул, а все остальное было цело или чуть-чуть помято.

И вот я попадаю в чужой штаб, а там и без меня полнейшая суматоха: кругом идет отступление, всякие слухи тревожные бродят…

— Кто ты? Фамилия? — меня спрашивают.

— Рабинович, — из такого-то полка, называю номер открытым текстом, без этих глупых штучек — из почтового ящика я.

— Звание, должность?

— Старший сержант…

— Документы, — перебивает меня капитан, — есть документы?

— Документы я сжег.

— То есть?

— Танки уже вторгались на наш аэродром, что ж оставалось делать старшему сержанту Рабиновичу, как не сжечь…

— И комсомольский билет тоже?

— К сожалению, пришлось.

Меня выслушали и предложили отдохнуть в соседнем сарайчике до выяснения обстоятельств отступления моего полка и установления личности. Немножко я на самом деле там отдохнул, я же не спал всю предыдущую ночь, а потом оторвал доску от задней стенки и… ноги в руки. Почему? Пока я отдыхал, мне представилась комната номер восемь, что располагалась на втором этаже нашего районного ЗАГСа и молодцы, которые придут выяснять, кто я на самом деле, а, главное, почему приземлился на пузо и таким образом вывел машину из строя? Представив такой разговор, я сказал себе: если хочешь жить как человек, тикай, куда глаза глядят, а там, кто его знает, может еще повезет.

Пожалуй, я еще дурее, чем сам о себе думаю, на шоссе мне снова крупно повезло. Но по порядку: из сарая я выбрался и никто за мной не погнался, должно быть, не заметили, а возможно махнули рукой — баба с воза, кобыле легче. Это — раз. На дороге меня едва не сбила шальная полуторка, но я уцелел. Это — два. А в кабине той полуторки обнаружился начвещ из нашего разбежавшегося гарнизона. Дрожал он, как последний сукин сын: имущество было утрачено, актов нет. И когда я сказал, как и откуда смотался под натиском танковой колонны противника, он мне обрадовался, как родному, и первым делом откуда-то из-под спуда вытащил кожаный летный реглан с голубыми петличками, правда, без кубарей или шпал, велел быстро лезть в кузов и держаться за него — капитана. Это — три.

— Будешь свидетелем, — сказал начвещ, — подтвердишь, как на нашем аэродроме все рвалось и горело, когда немец снова и снова бомбил…

Возражать я не стал, хотя мог бы… Горело? Чего не было, того не было. Извиняюсь, но бомбить нас как раз не бомбили. А полуторка покатила дальше. Меня потряхивало, и, может быть, по этой причине мысли в голове несколько путались и переключались с одного на другое. Он хочет сделать из меня свидетеля? Перед кем? Где? В чем? Ему, понятно, свидетель нужен. А какая польза мне лезть… И вообще, кто я такой? Личность в подозрительно новом летном реглане, без документов. Ведь каждому ясно — без бумажки, ты подозрительная букашка, а если еще учесть — букашка оттуда, и я тот, кто приласкал на живот новенький истребитель… И я снова велел себе: ноги в руки — срывайся!

На железнодорожном переезде, когда шофер сбавил скорость, я аккуратно перевалился за борт. Получилось удачно — даже не споткнулся, не то чтоб упал.

Каюсь, реглан с небесно-голубыми петличками я прихватил с собой. Реглан не мог заменить документов, но был лётным и одним этим внушал какое-то доверие. А кроме того, он мне очень нравился. Война-войной, а прилично выглядеть все равно хотелось. Дело было молодое. Накануне у меня, между прочим, был день рождения, и я без особых угрызений совести порешил считать реглан интендантским подарком.

Полуторка уехала без меня. Оглядевшись, и обнаружив, что начинает темнеть, подумал: надо, пока суд да дело, выспаться. Когда еще будет такая, возможность! Залез в кусты. Завернулся в реглан, послушал ласковое стрекотание какой-то живности — городской человек, я понятия не имел, кто бы мог так старательно меня убаюкивать — и заснул. Теперь пропускаю двадцать четыре такта, все равно всю войну не рассказать, даже Симонов не смог.

На перекладных я добрался до окрестностей столицы и без особого намерения, чисто случайно, приперся на подвернувшийся по пути аэродром. Летную столовую нашел по запаху, нахально поглядел в ясные очи самой «сисястой» подавальщицы и сказал доверительно:

— Дай пожрать, ласточка, выручай, подруга. Три дня рвал когти оттуда, — здесь я неопределенно махнул рукой в направлении предполагаемого запада. — Талоны в ужин принесу.

Сработало. Накормила меня «сисястая» без звука, еще и посочувствовала, как, мол, тяжко нашим соколам приходится, кошмар…

Вышел из столовой и соображаю, куда бы податься, чтобы не угодить комендантской службе на глаза. Бдительных много, это я понимал четко, едва сам не оказался в числе бдящих. И тут окликает меня мужик, из себя видный, не второй и, пожалуй, даже не третьей молодости. Одет в обтрепанную летную куртку, кожа до белизны вытерта, особенно на рукавах. Знаков различия не вижу. Судя по белому шарфу на шее, может и не кадровый вовсе. Спрашивает:

— Летчик? — Видать положил глаз на мой реглан с голубыми петличками, я его небрежно так на плечи накинул.

— Мы, друзья — перелетные птицы… — сам удивляюсь, как я эту строчку из фильма предугадал, когда картины еще и не было, кажется. Это потом запели: «Небо наш, небо наш родимый дом…», ну, и так далее.

— У меня второго убили, — говорит мужик, — а ты вроде безлошадный, слыхал я твой треп в столовой, здорово ты официантке заливал: три дня не жравши, оттуда…