И вот получаю приказ явиться к нему в кабинет. Вхожу, пытаюсь, как положено доложиться, но он машет рукой, дескать — давай без формальностей, говорит:

— Хочу послать тебя в весьма ответственную командировку. Надо лететь в Штаты. Поработаешь там на приемке летающих лодок. Нужен наш человек для наблюдения и контроля. На лодках ты не летал, знаю. Ничего! Предварительно провезем здесь, благо есть на чем. Мне некого послать из основного состава, много людей ушло на фронт, потеряли мы тоже порядочно народа. Что думаешь?

— Мне, товарищ генерал, думать не положено, мне положено исполнять.

— Не ерничай! Летчик не умеющий или тем более не желающий думать — покойник. Так что не прикидывайся Швейком. И хочу тебе сделать одно деликатное предложение, только постарайся понять меня правильно. А суть моего предложения такая: мы укорачиваем твою фамилию и в первом слоге заменяем «а» на «о»…

— Простите, товарищ генерал, но кому нужно это дополнительное обрезание? Неужели американцам?

— Американцы тут не при чем, — он смотрит на меня без тени смущения и поясняет: — я ведь только представляю летчиков на выезд, надо мной — спецслужба. И они охотнее примут тебя в качестве, например, капитана Робино… А мне надо сохранить кадры. Пойми, не от хорошей жизни, парень, я вынужден маневрировать в опасной близости от земли.

— Спасибо за откровенность, товарищ генерал. Мне сразу показалось: в вас есть что-то такое отличительное.

— И тебе спасибо за согласие. И хоть мы практически не знакомы, хочу дать совет. Надеюсь, ты прислушаешься: отучись ты от этого разговорного стиля, а'ля — мы из Жмеринки. Ты же вырос в Москве. Чем бравируешь? Хочешь всему миру показать, что не стыдишься своих корней? Нечего тебе стыдиться! Никто родителей себе не выбирает. Договорились? — И он смешно выговорил: — Чтоб я так жил, если ты не сможешь.

Через две недели я получил документы, они были в готовом уже виде.

За это время я успел немного подлетнуть на летающей лодке. И «Каталина» мне, между прочим, понравилась. А еще я перечитал всю, какую только нашел литературу, так или иначе связанную с гидроавиацией. И был готов ехать. Последнее, что со мной сделали — переодели в штатский костюм и — гуд бай!

Считается, будто случай, везенье — это понятия не диалектические. Не знаю, не знаю… вся моя жизнь, теперь уже сильно изношенная, всегда держалась на фантастической везухе и катила именно от одного неожиданного случая к другому.

Вот недавний пример. Выхожу из метро, одет по погоде — брюки серые, голубая рубашка с короткими рукавами, кроссовки и никаких отличительных знаков на мне, конечно, нет. И вдруг подходит совершенно незнакомый мужик, помоложе меня намного. Не пьян, так, чуточку поддатый, и спрашивает:

— Извините, можно задать вопрос: вы — летчик?

Ну, я просто обалдел. Да как ты узнал, интересуюсь, а он посмеивается и говорит:

— Секрет фирмы! Свой свояка видит издалека. И у вас мне не стыдно попросить, может добавите? — тут он достает из кармана смятые бумажки и поясняет: — вот, вся наличность.

Естественно, я не отказал человеку, и он предложил:

— Может составишь компанию, отец? Кажется, пора уже сделать перерыв. А то из «Сони» скоро, боюсь, дым пойдет.

A.M.: Понятно, мне ничего другого не оставалось, как согласиться. Перерыв несколько затянулся. И на этом закончилась первая глава.

А мне представилась возможность в какой уже раз подумать, что за удивительный народ — летчики. Конечно, и среди них попадаются и кусочники и крохоборы, но только в порядке исключения. А, как правило этот рисковый народ имеет свою особую авиационную гордость, всегда рвется летать, будто только в небе и бывает счастье. Людей преданнее я просто не знаю, никогда не встречал. Стоит полистать историю и узнаешь, как одноместный истребитель приземлился в тылу врага, чтобы забрать своего подбитого командира, фантастика — а ведь втиснул человека в тесную кабину, и взлетел, и привез к своим! А сколько их было, командиров кораблей, что, приказав экипажу покинуть борт горящего самолета, оставались в кабине, чтобы отвернуть машину от жилого квартала, так некстати оказавшегося под крылом.

Летчики — народ особенный и мне бесконечно жаль людей, которые этого не могут понять.

АВТОР: Первое, что я должен сказать — Америка оказалась вполне приличной страной. Может быть по незнанию языка никакого особенного звериного оскала капитализма я там не заметил. Люди, невзирая на военное время, улыбались друг другу, и каждый был готов помочь иностранцу, когда тот попадал в затруднительное положение. Первое время без языка мне приходилось, конечно, туго. Хорошо хоть на базе, куда меня прикомандировали, было довольно много наших. Публика собралась, понятно, разная, большинство ходили с прижатыми ушами, озирались опасливо и не очень торопились в объятия к новенькому, хоть и соотечественнику. Правда, один мужик мне сразу приглянулся. Инженер Жгентия занимался проверкой и отстрелом бортового оружия, контролировал прицелы и, в отличие от большинства, совершенно свободно говорил по-английски. Посмеиваясь, он уверял меня, будто местные девушки просто сами падают в руки, когда слышат его английский с налетом грузинского акцент.

Когда я начал летать на «Каталинах», американские парни показывали мне все на пальцах. Никто не пытался задавать лишних вопросов, вроде того, а какой у тебя налет на «гидрах» или что-нибудь в таком духе. Наше молчаливое сотрудничество очень, я скажу, способствовало моему быстрому вживанию в чужую среду. Когда командир лодки показал мне откляченный большой палец, что на международном языке всех летающих означает — о'кэй, когда он, махнув рукой, давая понять — лети самостоятельно, полез вон из кабины, я совсем приободрился и почувствовал себя почти дома.

Чего не хватало, чтобы избавиться от этого «почти»? Пожалуй, родного матерка, прочно оккупировавшего наши аэродромы. Трудно было привыкать к милям и футам, а сама лодка мне еще дома пришлась по душе. Площадки гонять показалось сперва сложновато из-за этих самых милей и футов… Выхожу на заданный режим, стрелочки замерли на положенных местах, и вдруг в голову стукает — а я ничего не перепутал? Правильно перевел мили в километры? Но постепенно втянулся, понял, как проверяют управляемость и устойчивость, привык выполнять «дачи рулей»; досталось и на «потолок» полазать, и замеры расходов топлива проводить, словом, потихоньку-полегоньку из меня начал складываться летчик-испытатель. Верно, это дело я осваивал главным образом вприглядку, но получалось.

Так прошло месяцев шесть, я уже начал понимать и кое-что выговаривать по-английски и однажды отважился — попросил: дайте слетать на «Кобре». Этот истребитель американцы рекламировали, как лучший в мире боевой самолет. В Россию «Кобру» поставляли крупными партиями. Между прочим, на «Кобре» летал сам Александр Иванович Покрышкин.

В первом же полете, когда мне разрешили испробовать истребитель, я сразу вспомнил ту машину, на которой тикал от немцев. Без брехни должен сказать — «Кобра» мне показалась посильнее, но… совсем не на так уж много.

Через некоторое время наш надзирающий, как между собой мы называли незаметного майора, кидает мне вроде бы между прочим, на ходу:

— Почему, не предупредив, не согласовав, полез на «Кобру»? Ты ж «лодочник», как мне известно?

— Мне там, — я энергично ткнул пальцем в американское небо, — в Москве еще велено было осваивать все, что только удастся освоить, чем больше, тем лучше.

Майор поглядел на меня подозрительно, ничего не запретил, ничего не отменил, только неопределенно нукнул:

— Ну-ну!

Как уж получилось не знаю, после «Кобры» меня стали то на том, а то на другом самолете планировать. Словом, за год я и на истребителях налетался и вторым пилотом к «летающей крепости» примерился.