— Что случилось? — стараясь не выдавать тревоги, спросил Алексей Васильевич. — Только, Наташа, я тебя очень прошу, ответь толком, без твоих любимых хохмочек и без брехни.

— Обстоятельства… так сказать, вынужденные обстоятельства.

— Не понимаю. Какие обстоятельства, что случилось?

— Потерпите до понедельника, Алексей Васильевич, не волнуйтесь, миленький, Лена вернется и сама введет вас в курс… Я же только исполняю ее поручение.

— Она здорова?

— Насколько это вообще возможно в наше ненормальное время. Пожалуйста, не мучайте себя.

Так и не поняв, что бы это могло значить, переживая, ломая голову — как объяснить Ленино отсутствие Тимоше, он же непременно спросит, где мама, когда она вернется, Алексей Васильевич окликнул внука:

— Мужичок, а мама тебе ничего не говорила, когда она собирается сегодня придти домой?

— Мама сказала: «Я испаряюсь на два или на три дня», — она велела мне: «Не обижай деда, слушайся его и не приставай..!» А еще она сказала, чтобы мы не волновались…

— Как странно. Тебе хоть что-то оказала, а мне — ни гу-гу…

— Так тебе же тетя Наташа звонила. Что — не звонила? Мама оказала: «Наташа выдаст ему, — тебе, значит, — полную информацию». Чего ты молчишь? Не выдала Наташа? А когда мама уходила, тебя не было дома.

В Ленину жизнь Алексей Васильевич старался без крайней необходимости не вмешиваться и не вникать, он придерживался принципа — нужно будет — сама скажет, спросит, словом, даст знать. Стремление родителей руководить взрослыми детьми, опекать их чуть не до самой пенсии, он не одобрял. Такой патронаж до добра не доводит.

Лена явилась домой в понедельник, к вечеру. Едва взглянув ей в лицо, Алексей Васильевич спросил:

— Как это понимать? Что случилось?

— Ничего, будем считать, не случилось: теперь уже все в порядке.

— Не понимаю… неужели ты не могла предупредить, по-человечески объяснить, не подключая Наташу… ты же знаешь…

— Не заводись, дед. Прибери обороты. Я — дома. Ну, для чего тебе какие-то подробности? Сам любишь говорить: «Давай без беллетристики!»

— Но я же тебе не чужой, Лена. Могла бы чуточку об отце подумать.

— Правильно, я о тебе и подумала, именно — о тебе.

— И поэтому…

— Но ты же не гинеколог! Есть ситуации, не обсуждаемые с мужиками, если они не врачи. Постарайся понять, дед, и не обижайся ты, ради бога.

— Интересно, а что ты станешь брехать Тимоше?

— Придумаю что-нибудь, не бери в голову.

Ситуации не для обсуждения с мужиками — мысленно повторял Алексей Васильевич и, с тоской оглядываясь на прожитое, вроде бы добавлял от себя: это мы проходили… Бывало стыдно, угрызения совести давали себя знать и в то же время никак не удавалось отделаться от легкого ощущения брезгливости… Он был не однажды женат и прошел школу интимных отношений без ханжеских ограничений. Его одаривали своей благосклонностью и свободные женщины, и чужие жены. С чужими женами он бывал особо разборчив — на жен своих друзей, товарищей по службе не позволял себе заглядываться. Не признавал он и платных любовных услуг. К профессионалкам относился с сочувствием, не осуждал их, скорее — жалел. Никогда не стремился к «первооткрывательству» и плохо представлял себе, почему столь многие мужчины почитают невинность невесты таким уж замечательным достоинством… При всем этом Алексей Васильевич не очень-то почитал «лучшую часть» человечества, искренне полагая — снебрежничал создатель, допустил возмутительно высокий процент брака в бабах.

Лену он жалел, считал ее неудачницей: не нашла она своей ниши в этой бестолковой жизни. Вроде и не дура, а не сумела поставить перед собой четкой цели. Училась только потому, что все учились, без интереса и без удовольствия. Работала тоже, подражая всем, можно сказать, трудилась за корм. И замуж пошла, что и первый, что во второй раз, чтобы не отставать от подруг. Ребенка родила, сказала: «Так уж вышло»…

За невеселыми этими мыслями он прошел большую часть пути к Ходынке. Вроде, на аэродром он не собирался, ноги сами принесли его сюда. Усмехнулся: старую лошадь на конюшню тянет, — и вышел на кромку летного поля. Трава, частью пожухшая, местами небрежно выкошенная, едва колебалась под слабыми дуновениями ветра, будто вымаливала сочувствия — ну, что ж это за бесхозяйственность такая, не стыдно ли?! Ведь корм пропадает и никому дела нет… Было тихо кругом, пусто и пронзительно одиноко. «Сбежал, думал Алексей Васильевич, — остановил Лену один на один с Тимошей, отбрехивайся, как хочешь, а мое дело сторона. — Он сердился, виноватил себя и тут же находил оправдания: — Но сколько же можно, я и так и жнец, и швец, и на дуде игрец. Не обязан. Хватит». Прожив жизнь, старый Стельмах так и не научился разграничивать — это вот я обязан, а дальше, извиняюсь, не обязан…». Его всю жизнь вьючили, он вез, порой качаясь от усталости, но все равно — вез.

Ходынка действовала на него успокаивающе. Никакой мистики в этом не было — к нему не являлись тут тени прошлого, не возникали героические картины минувших лет, отошедшие в еще ненаписанную историю авиации; просто на краю летного поля он оставался наедине с собой. Это случалось не каждый раз, но когда случалось — тревоги отступали, волнение стихало, на душе становилось спокойно…

Очередной его заход на Ходынку совпал с летным днем. Летали, как и в прошлый раз две машины — одноместный и двухместный бипланчики. К Алексею Васильевичу приблизился пилот, ожидавший своей очереди и поинтересовался:

— А ты, отец, замечаю, — болельщик авиации! Ведь не первый раз приходишь?

— Болельщик, — несколько растерявшись, ответил Алексей Васильевич. — Нашему поколению смолоду внушали: мы рождены, чтоб сказку сделать былью, преодолеть пространство и простор», для чего мы, якобы, снабжены вместо сердца пламенным мотором!..

Пилота позвали куда-то, и общение, едва начавшись, оборвалось. Но позже, стоило Алексею Васильевичу появиться на старте, с ним непременно здоровались? «Привет, отец!» В особые откровения летчики не пускались, они были заняты своими делами, но благорасположение к старику-болельщику демонстрировали охотно. Алексей Васильевич в собеседники не набивался, предпочитая помалкивать и наблюдать аэродромную суету. В этом было что-то радостно-праздничное для него. Аэродромная обстановка возвращала его в годы ученичества, в эпоху аэроклубной романтики. Постепенно, из мельком услышанных реплик, из наблюдения за разбегом бипланчиков, их посадок, руления, заглядывая мельком в кабину, Алексей Васильевич, ни у кого ничего не спрашивая, оценил отвагу конструкторов, сумевших предельно упростить летательный аппарат, наградив его весьма высокими для своего класса возможностями.

Никак не думал, не гадал старик, что здесь на милой его душе Ходынке, придется пережить жестокую и глупую обиду. Как-то на летном поле появился относительно молодой человек, весьма упитанный, с шикарными кудрями, с усталым и ленивым взглядом. К великому удивлению Алексея Васильевича, едва ли не все присутствовавшие в этот час на старте притихли и насторожились. «Неужели начальник? — удивился Алексей Васильевич. — Из молодых, видать, да ранних…» И тот, словно спеша подтвердить предположение Стельмаха, принялся выдавать указания. Возражений он не слышал, вернее — не слушал: никого, кроме собственной персоны, всерьез не воспринимал.

Ему доложили: двухместная машина готова к полетам, полностью заправлена и осмотрена, а с другой — надо еще малость повозиться.

— Сколько!

— Минут, пожалуй, тридцать…

Он выматерил механиков, волком огляделся по сторонам и, кажется, только тут заметил Алексея Васильевича, спросил, ни к кому персонально не обращаясь:

— А это еще что за чудо природы?

— Преданный болельщик авиации, — начал было объяснять пилот-доброжелатель Алексея Васильевича, — наш общий и преданный друг… — Слова эти он выговаривал каким-то удивительно противным, липким, совершенно не свойственным ему голосом.

— Эй, старый! — окликнул Алексея Васильевича, надевая защитный шлем, начальник: — не хочешь перед смертью слетать пропердеться? — и начальник показал на правое сиденье. — Нет желания?