Я отплыл из Сиднея на японском грузовом судне; на берег меня доставили в шлюпке. Стояла глухая ночь, на пирсе не было ни души. Матрос, вынесший на пристань мой чемодан, сказал, что если я пойду налево, то вскоре выйду к двухэтажному зданию гостиницы. Лодка отчалила, и я остался в одиночестве. Я вовсе не хотел расставаться хотя бы ненадолго со своим чемоданом, но еще меньше мне улыбалась перспектива провести остаток ночи на пирсе и спать на голых камнях, так что я взвалил на плечи походный мешок и двинулся в путь. Вокруг была кромешная тьма. Прошел я, кажется, гораздо больше, чем пару сотен ярдов, о которой говорил мне матрос, и начал уже опасаться, что сбился с пути, но наконец увидел смутные очертания какого-то здания, достаточно внушительного, чтобы можно было заподозрить в нем гостиницу. Света в окнах не было, но глаза мои уже достаточно хорошо привыкли к темноте, и я отыскал дверь. Чиркнув спичкой, я увидел, что никакого звонка нет. Тогда я постучался; ответа не было, и я постучал в дверь еще раз, теперь уже палкой, изо всех сил. Окно над моей головой открылось, и женский голос спросил, что мне нужно.

— Я только что сошел с корабля «Шика-Мару», — сказал я. — У вас есть свободная комната?

— Сейчас спущусь.

Мне пришлось подождать еще немного, пока дверь не открыла женщина в красном бумазейном халате. Волосы ее свисали на плечи длинными черными космами. В руке она держала керосиновую лампу. Приветливо со мною поздоровавшись, эта невысокая, несколько полноватая женщина с проницательными глазами и подозрительно красным носом пригласила меня войти. Затем она проводила меня на второй этаж и показала комнату.

— Вы пока присядьте, — сказала она, — а я сейчас скоренько вам постелю. Глазом моргнуть не успеете, как все будет готово. Что вам принести? Пожалуй, виски вам бы не повредило. Умываться сейчас, посреди ночи, вы, наверное, не будете, а утром я принесу вам полотенце.

Она стлала постель и одновременно выспрашивала меня, кто я такой и зачем прибыл на остров. Ей было ясно, что я не моряк — чуть ли не все они за двадцать лет успели перебывать в этой гостинице, так что она недоумевала, что же меня сюда привело. Не из тех ли я типов, что приезжают сюда инспектировать местную таможню, а? Она слышала, что из Сиднея недавно послали сюда кого-то с этой целью. Я спросил, не жил ли в гостинице сейчас кто-нибудь из шкиперов. Да, один живет, ответила она, капитан Бартлет, может, знаете? Чудной тип, волос на голове лишился, но как пьет! Это, очевидно, было предостережение.

Наконец кровать была постелена, и женщина выразила надежду, что я буду спать как убитый, добавив лишь, что простыни чистые. Затем она зажгла свечу и пожелала мне доброй ночи.

Как оказалось, капитан Бартлет и в самом деле был тот еще тип, но он меня сейчас нисколько не интересовал; познакомился я с ним на следующий день за обедом. За время, проведенное на острове Четверга, я ел черепаховый суп так часто, что перестал считать его деликатесом. Во время застольной беседы я обмолвился, что говорю по-французски, и капитан попросил меня сходить с ним навестить Француза Джо.

— Для старика поговорить на родном языке — просто бальзам на душу. Понимаете, ему девяносто три года.

Последние два года этот человек жил в больнице — не потому, что болел, а из-за своей дряхлости и нищеты. Там мы с ним и познакомились. Он лежал на кровати в фланелевой пижаме, которая была ему слишком велика. Это был маленький сухонький старичок с живыми глазами, короткой седой бородой и кустистыми бровями. Он с удовольствием разговаривал со мной по-французски, произнося слова с заметным акцентом, характерным для жителей его родного острова — он был корсиканец, но провел так много лет в англоязычных странах, что на родном языке говорил не так уж правильно. Английские слова он выговаривал с французским прононсом, превращая их в глаголы с французскими окончаниями. Говорил он очень быстро, при этом размашисто жестикулируя; голос его обычно звучал громко и четко, но временами внезапно угасал и бывал еле слышен, как будто доносился из могилы. Эти тихие, глухие звуки произвели на меня жуткое впечатление. Я и в самом деле не мог воспринимать этого человека как полноценного обитателя этого света.

Настоящее имя его было Жозеф де Паоли. Он был дворянин и джентльмен, происходил из той же семьи, что и его однофамилец-генерал, о котором все, наверное, читали в знаменитой биографии Сэмюэла Джонсона, написанной Босуэллом. Старик, однако, не выказал никакого интереса к своему знаменитому предку.

— В нашей семье было много генералов, — заявил он. — Вы знаете, конечно, что Наполеон Бонапарт был моим родственником. — Последнее слово опять было английским, но с французским окончанием. — Нет, читать Босуэлла мне не доводилось. Я не читал книг, я жил.

Во французскую армию он вступил в 1851 году, семьдесят пять лет назад. Эта цифра ужасает. В чине лейтенанта артиллерии («Как мой кузен Бонапарт», — сказал он) Жозеф воевал с русскими во время Крымской войны, затем — в чине капитана — с пруссаками в 1870 году. Он показал мне на лысой своей макушке шрам от уланской пики, а затем, театрально жестикулируя, рассказал, как всадил в тело улана шпагу, причем с такой силой, что так и не смог ее оттуда извлечь; Улан упал мертвый, и шпага осталась в его теле. Однако империя приказала долго жить, так что Жозеф присоединился к коммунарам. Шесть недель сражался он с правительственными войсками мосье Тьера. Для меня Тьер — едва различимый в тумане истории силуэт, и меня очень удивило, даже позабавило, что Француз Джо говорил об этом скончавшемся полвека назад человеке с такой страстной ненавистью. Он возвысил голос и визгливо повторял по-восточному цветистые проклятия, которые когда-то обрушивал на голову этого бездарного политика в Совете Коммуны. Потом Жозефа судили и приговорили к пяти годам каторжных работ в Новой Каледонии.

— Им следовало меня расстрелять, — воскликнул он, — но эти подлые трусы не осмелились.

Затем последовало долгое путешествие на океанском пароходе в другое полушарие. Гнев француза вспыхнул снова, когда он рассказывал об унижении, которому подвергли его, узника совести, поместив рядом с обычными уголовниками. Корабль пришел в Мельбурн, и один из матросов, корсиканец и приятель Жозефа, дал ему возможность перелезть через борт и кинуться в воду. Он доплыл до берега и, по совету приятеля, отправился прямо в полицейский участок. Там никто не понял ни слова из того, что он говорил; однако полисмены послали за переводчиком, изучили промокшие бумаги беглеца и заявили, что, если ему не вздумается вдруг сунуться на какое-нибудь французское судно, он может считать себя в безопасности.

— Свобода! — кричал он мне. — Свобода!

После этого началась длинная цепочка приключений. Жозеф служил поваром, преподавал французский, подметал улицы, работал на золотых приисках, бродяжничал, голодал и в конце концов оказался в Новой Гвинее. Здесь он пережил самые умопомрачительные из своих похождений. Попав в дикие, неисследованные районы в глубине острова, жители которых до сих пор не отучились от людоедства, француз после многих отчаянных авантюр, сотни раз оказываясь на волосок от смерти, сделался наконец царьком одного из туземных племен.

— Взгляните на меня, друг мой, — сказал он. — Я, который лежу здесь, на больничной койке, и питаюсь за счет благотворителей, был властелином всех земель в округе. Это примерно то же, как если бы я был королем.

Однако потом он не поладил с англичанами, и власть уплыла из его рук. Он бежал из страны и начал жизнь сначала. Находчивости ему явно было не занимать, и вот он уже стал владельцем флотилии небольших парусных лодчонок, с которых на острове Четверга велся промысел жемчуга. Казалось, он в конце концов достигнет мирной гавани — этот теперь уже пожилой человек уверенно шагал к обеспеченной и даже зажиточной старости. Но неожиданно налетевший ураган разбил его суденышки и нанес ему удар, от которого он уже никогда не оправился. Слишком стар он был, чтобы начинать все сначала. С тех пор он перебивался случайными заработками, пока наконец, устав от такой жизни, не воспользовался любезно предложенным ему убежищем — больничной койкой.