— Ах вы, мой милый, бедненький, как же вы устали! — вырвалось у нее.

— Я сделал все, что мог, — ответил он, — я так хотел его спасти.

Голос его задрожал, она поняла, что он на грани истерики.

— Когда это случилось? — спросила она.

Он прикрыл глаза, стараясь сдержаться, но губы у него тряслись:

— Несколько минут назад.

Миссис Хэмлин не нашлась что сказать. Взгляд ее блуждал по спокойным, бесстрастным, вечно юным морским просторам. Судно окружала водная гладь, безбрежная, как людское горе. Вдруг глаза ее задержались на какой-то точке — впереди на линии горизонта появилось что-то похожее на громадное облако с обрывистыми краями, но контуры его очерчивались слишком резко. Она тронула доктора за руку:

— Что это там?

Он всматривался несколько секунд, и под загаром проступила бледность:

— Земля.

Вновь миссис Хэмлин подумала о толстой безмолвной малайке, сидевшей на ступеньках галлахеровского бунгало, — знает ли она?

Хоронили Галлахера, когда солнце поднялось уже высоко. Люди стояли на нижней палубе, на крышках люков: пассажиры первого и второго класса, белые стюарды и горничные, офицеры-европейцы.

«Человек, рожденный женою, краткодневен и пресыщен печалями; как цветок, он выходит и опадает; убегает, как тень, и не останавливается»,[34] — читал миссионер слова заупокойной службы.

Прайс стоял, не отрывая глаз от палубы, лицо его было нахмурено, челюсти сжаты. Он не ощущал горя — сердце его пылало гневом. Доктор и консул стояли плечом к плечу. На лице консула застыло выражение официальной скорби, продуманное до тонкостей и в точности отвечавшее случаю, но доктор, чисто выбритый, в наглаженном новом кителе с золотым позументом, был бледен и подавлен. Взгляд миссис Хэмлин упал на миссис Линселл. Плача, прижалась она к мужу, нежно державшему ее за руку. Вид этой пары почему-то особенно растрогал миссис Хэмлин: в минуту горя и смятения чувств маленькая женщина инстинктивно искала защиты у мужа. Но тут слабая дрожь прошла по телу миссис Хэмлин, и она принялась старательно разглядывать бороздки палубной обшивки, чтобы не видеть того, что произойдет дальше. Было слышно, как люди задвигались, один из офицеров отдал команду, и голос миссионера продолжал:

«Ибо Всемогущему Богу по неизреченной милости Его угодно, было призвать к себе душу нашего дорогого преставившегося брата, и мы предаем бренное его тело морской пучине в ожидании часа, когда по воскресении мертвых море отдаст бывших в нем».

Миссис Хэмлин почувствовала, как по щекам ее побежали горячие слезы. Раздался глухой всплеск, и голос миссионера стал возглашать вечную память.

По окончании службы все разбрелись кто куда, пассажиры второго класса спустились к себе, и колокол вскоре стал созывать их на завтрак. Но пассажиры первого класса еще долго бесцельно расхаживали по верхней палубе. Многие мужчины подались в курительный салон, чтобы заправиться виски с содовой или слингом с джином. На доске возле дверей в столовую консул вывесил объявление, приглашающее пассажиров на собрание. Все догадывались, о чем будет это собрание, и аккуратно пришли в назначенное время. Сегодня они были более оживлены, чем в прошлый раз, и весело болтали, сдерживаясь только из приличия. Поднялся консул с моноклем в глазу и объявил, что пригласил их, чтоб решить, как быть с завтрашним балом. Он знает, что все они глубоко скорбят о мистере Галлахере, и он было хотел предложить, чтоб все сложились и отправили телеграфом соответствующее соболезнование родственникам покойного. Однако казначей, тщательнейшим образом обследовавший его бумаги, не обнаружил никаких упоминаний хотя бы об одном-единственном родственнике или друге, которому можно было бы адресовать подобное послание. Похоже, покойный был совсем один на свете. Поэтому он, консул, берет на себя смелость выразить самое искреннее сочувствие доктору, который — он нимало в том не сомневается — сделал все возможное в сложившихся обстоятельствах.

— Тише, тише, — подталкивали друг друга пассажиры.

Все они прошли через очень трудное испытание, продолжал консул, и кое-кому из пассажиров может показаться, что из уважения к памяти покойного было бы лучше перенести бал с завтрашнего дня на тридцать первое декабря. Но он должен откровенно признаться, что думает иначе и совершенно убежден, что и мистер Галлахер не захотел бы этого. Впрочем, пускай решает большинство. Затем встал доктор и поблагодарил консула и пассажиров за добрые слова, это и впрямь было мучительное время, и он уполномочен капитаном заявить, что было бы весьма желательно, чтобы все праздничные мероприятия были проведены в рождественский вечер, как если бы ничего не случилось. Он, доктор, хочет от себя добавить конфиденциально: капитан чувствует, что пассажиры впали в довольно болезненное состояние духа, и полагает, что им всем будет полезно хорошенько повеселиться на рождественском балу. Затем поднялась жена миссионера и напомнила, что они должны думать не только о себе, организационный комитет постановил устроить детям елку после того, как пассажиры первого класса отобедают, к тому же дети ждут не дождутся, чтобы посмотреть на всех в костюмах, нечестно разочаровывать малышей; она ничуть не меньше прочих чтит память умерших и от души сочувствует всем, у кого на сердце так тяжело, что они и думать не могут о танцах, у нее и самой душа болит, но она считает, что было бы эгоистично поддаваться чувству, от которого никому не станет лучше. Не нужно забывать о малышах. Эта мысль весьма воодушевила пассажиров. Им хотелось поскорее сбросить томительный страх, в течение стольких дней висевший над судном, — они ведь были живы и хотели жить и радоваться, но им мешало чувство, что из благопристойности нужно выказать хоть сколько-нибудь горя. Но если можно сделать то, что в самом деле хочется, к тому же из соображений альтруизма, это меняет дело. И когда консул попросил проголосовать, кто согласен не переносить бал, все, кроме миссис Хэмлин и еще одной старушки, страдавшей ревматизмом, с энтузиазмом подняли руки.

— Большинство высказалось за это предложение, — подвел итог консул, — и я позволю себе поздравить собравшихся с очень разумным решением.

Все уже собирались было расходиться, когда с места поднялся один из плантаторов и сказал, что хочет высказаться. Не кажется ли собранию, что в сложившихся обстоятельствах было бы неплохо пригласить и пассажиров второго класса? На похоронах сегодня все они были вместе. Следом вскочил миссионер и бурно поддержал плантатора: всех их сплотили события последних дней, ибо перед лицом смерти все равны. Тогда к собранию снова обратился консул. Вопрос обсуждался на предыдущем собрании, участники которого высказали мнение, что пассажирам второго класса будет приятнее праздновать Рождество в своем кругу, но жизнь вносит коррективы, и он решительно выступает за то, что прежнее решение необходимо изменить.

— Тише, тише, — раздалось среди пассажиров.

Всех захлестнула волна демократических восторгов, и предложение было встречено горячим одобрением. Расстались они на подъеме, ощущая себя добрыми и милосердными. Потом в курительном салоне все угощали друг друга выпивкой.

Итак, на следующий вечер миссис Хэмлин надела свой маскарадный костюм. У нее не лежала душа к предстоящему веселью, и какое-то время она даже колебалась, не сказаться ли больной. Но ей, конечно, не поверят и сочтут слабонервной, а этого ей не хотелось. Она сшила себе костюм Кармен и, одевшись, не могла побороть тщеславное желание выглядеть как можно ослепительней. Она подкрасила ресницы, положила румяна на щеки. Костюм ей очень шел. Когда пропел рожок и она вошла в зал, все восхищенно замолчали, и это ей польстило. Консул, не упуская случая потешить публику, оделся балериной, и его встретили раскатами утробного смеха. Миссионер и его жена, чувствовавшие себя несколько скованно — впрочем, они были вполне довольны собой, — изображали императора и императрицу из династии Цин. Миссис Линселл нарядилась Коломбиной, постаравшись открыть как можно выше свои стройные ножки. Ее муж изображал арабского шейха, доктор — малайского султана.