Оставшись одна, Джулиет может обследовать дом. Но она этого не делает. Минут двадцать, по меньшей мере, уходит на то, чтобы избавиться от присутствия Айло. Не то что она боится, что Айло вернется проверить, что она тут делает, или забрать какую-нибудь забытую вещь. Айло не из тех, кто что-нибудь забывает, даже в конце напряженного дня. А если бы она опасалась, что Джулиет — воровка, она бы попросту ее вышвырнула.

Зато она из тех, кто оставляет след в пространстве, особенно в кухонном. Все, на что ни взглянет Джулиет, говорит о том, что этим занималась Айло — от травок в горшках (пряности?) на подоконнике до кухонной доски, до блестящего линолеума.

А когда ей удается наконец отодвинуть Айло — может быть, не выпихнуть за дверь, но по крайней мере затолкать за старомодный холодильник, — Джулиет наталкивается на Кристу. У Эрика есть женщина. Разумеется, есть. Криста. Джулиет представляет себе более молодую, более соблазнительную Айло. Широкие бедра, сильные руки, длинные волосы — светлые, без проседи, — грудь, откровенно болтающаяся под свободной рубашкой. То же агрессивное — и в случае Кристы привлекательное — нежелание следовать моде. Та же аппетитная манера жевать и выплевывать слово.

Еще две женщины приходят ей на ум: Брисеида и Хрисеида. Подружки Ахиллеса и Агамемнона. Про них обеих говорится «прекраснощекие». Когда профессор прочитал по-гречески это слово (которое она сейчас не может вспомнить), лоб его густо порозовел, и он как будто изо всех сил сдерживался, чтобы не захихикать. В эту минуту Джулиет его презирала.

Так что же, если Криста окажется более грубым, более северным вариантом Брисеиды/Хрисеиды, она и Эрика станет презирать?

Но откуда она это узнает, если сейчас спустится к шоссе и сядет в автобус?

Оказывается, она с самого начала совершенно не собиралась идти на автобус. Похоже, что так. Теперь, когда Айло нет, проще разобраться в собственных намерениях. Она наконец встает, варит себе еще кофе и наливает его в кружку, а не в одну из чашек, выставленных Айло.

Она слишком напряжена, чтобы испытывать голод, но изучает бутылки, очевидно, принесенные гостями на поминки. Шерри-бренди, грушевый шнапс, ликер "Тиа Мария", сладкий вермут. Бутылки открыты, но, видимо, их содержимое оказалось непопулярным. По-настоящему пили из тех опустевших бутылок, которые Айло по ранжиру расставила за дверью. Джин и виски, пиво и вино.

Она наливает "Тиа Мария" себе в кофе и подымается по ступенькам в большую гостиную, взяв с собой бутылку.

Это один из самых длинных дней в году. Но здешние деревья — большие пушистые вечнозеленые и земляничные с красными стволами — не впускают в комнату свет заходящего солнца. В кухне светло из-за верхнего света, а в гостиной окна — просто длинные прорези в стене, и здесь уже начала сгущаться темнота. Пол не отполирован, старые потертые ковры лежат на фанерных квадратах, и комната обставлена странно, вразнобой. Главный предмет обстановки — подушки, разбросанные по полу, среди них — маленькие подушечки, обтянутые потрескавшейся кожей. Огромное кожаное кресло, из тех, что можно откинуть назад и выдвинуть скамеечку для ног. Тахта, покрытая настоящим, но изорванным лоскутным одеялом, допотопный телевизор, книжные полки — просто набитые на стену доски, на которых нету книг, только кипы журналов "Нэшнл джиографик" и еще пара журналов о парусниках да выпусков "Популярной механики".

Айло, вероятно, не добралась до уборки этой комнаты. На коврах — кучки пепла, очевидно там, где опрокинули пепельницы. И всюду крошки. Джулиет приходит в голову поискать пылесос, если он тут есть, но потом она думает, что, даже если ей удастся заставить его работать, наверняка что-нибудь случится — машина, например, сомнет и засосет эти тонкие ковры. Так что она просто садится в кожаное кресло и, по мере убывания кофе, подливает себе в кружку "Тиа Мария".

Ничего ей особенно не нравится на этом побережье. Деревья слишком большие и растут скученно, и у них нет никакой индивидуальности — просто лес, и все. Горы — слишком грандиозные и невероятные, а острова, попадающиеся в проливе Джорджия, слишком настырно живописные. И этот дом с его большими комнатами, скошенными потолками и необработанным деревом — весь застылый и смущенный.

Время от времени лает собака, но без всякой срочной надобности. Может, ей просто хочется войти в дом, побыть в обществе. Но у Джулиет никогда не было собаки — собака в комнате будет свидетелем, а не товарищем, будет ее только смущать.

А может, собака лает на забредшего оленя, или медведя, или пуму. В ванкуверских газетах что-то писали о пуме, которая — кажется, как раз на этом побережье — растерзала ребенка.

Как кому-то может прийти в голову мысль жить здесь, если едва выйдешь из дому, сразу оказываешься среди хищных и опасных животных?

Каллипареос. Прекраснощекие. Поймала. Гомерово слово сверкает у нее на крючке. И вслед за ним она вдруг вспоминает весь свой древнегреческий словарь, все, что последние полгода пролежало, как будто запертое в чулан. Она же не преподавала древнегреческий, поэтому она это отложила.

Вот что происходит. Откладываешь ненадолго и время от времени заглядываешь в этот чулан в поисках чего-нибудь другого, вспоминаешь и думаешь: вот-вот. А потом оно превращается просто в то, что лежит в чулане, и уже куча другого навалена перед этим и сверху, и в конечном счете просто об этом забываешь.

О том, что было твоим ярчайшим сокровищем. Просто забываешь, и все. Когда-то о такой утрате и помыслить было нельзя, а потом о ней и не вспоминаешь.

Вот что происходит.

А даже если не откладываешь, даже если зарабатываешь этим изо дня в день? Джулиет думает о пожилых учителях в школе, как мало их волнует то, что они преподают. Взять хоть Хуаниту, которая стала изучать испанский из-за того, что у нее испанское имя (а сама она ирландка), и которая хочет бегло говорить по-испански, чтоб это помогало ей в поездках. Нельзя сказать, что испанский — ее сокровище.

Мало людей, очень мало, обладают каким-то сокровищем, и если уж оно у тебя есть, надо за него держаться. Нельзя ни в коем случае допустить, чтоб тебя кто-нибудь подстерег и его отобрал.

"Тия Мария" в сочетании с кофе срабатывает определенным образом. Под воздействием ликера она чувствует себя беспечной, но сильной. Она даже говорит себе, что Эрик в конце концов не так и важен. С ним можно просто развлечься. «Развлечься» — правильное слово. Как Афродита с Анхисом. А потом как-нибудь на рассвете она выскользнет и убежит.

Она подымается, находит ванную, потом возвращается и ложится на тахту, накрывшись лоскутным одеялом, — ей так хочется спать, что она не замечает ни шерсти Корки на нем, ни ее запаха.

Когда она просыпается, утро в полном разгаре, хотя на кухонных часах всего двадцать минут седьмого.

У нее болит голова. В ванной стоит пузырек с аспирином — она глотает две таблетки, умывается, причесывается, достает из сумки зубную щетку и чистит зубы. Затем варит свежий кофе и съедает кусок домашнего хлеба, поленившись его разогревать или намазывать маслом. Она сидит за кухонным столом. Солнце, пробираясь сквозь деревья, покрывает рыжими пятнами гладкие стволы земляничных деревьев. Корки начинает лаять и лает довольно долго, прежде чем во двор сворачивает грузовик и заставляет ее замолчать.

Джулиет слышит, как хлопает дверь грузовика, она слышит голос, разговаривающий с собакой, и ее охватывает страх. Ей хочется куда-нибудь спрятаться (потом она будет рассказывать: Я чуть под стол не залезла, но, конечно, она и не думает совершать какую-нибудь такую нелепость). Похоже на тот момент в школе, когда должны объявить, кто победил в конкурсе. Только хуже, потому что надеяться ей не на что. И потому что другого такого случая в ее жизни не будет.

Когда дверь открывается, она не может поднять глаз. Пальцы рук на коленях переплетены, стиснуты.