Горбун в яме вдруг вострубил дурным голосом и бросился в атаку на стенку. Въехал в нее центральным, торчащим из-под нижней челюсти рогом, повращал, буравя глинистую почву, вытащил, развернулся и снова забегал.

Михаил выпрямился, повел плечами. На нем были такие же, как на мне, камуфляжные штаны, заправленные в высокие черные ботинки, и серая охотничья куртка. Моя, похожая, только зеленая, лежала на жердях. Эти куртки вместе со штанами, ботинками, палаткой и бруском серебра на триста грамм мы получили с год назад в оплату за то, что под Белой Церковью помогли одним старателям отбить их схрон с артефактами у пришедшей с юга банды.

— Иди на стоянку, а то заявится кто-нибудь и палатку унесет, — сказал Михаил. – Поужинать приготовь. Всё, мы дело сделали. Я дождусь, когда горбун отправится в мир иной, голову отрублю и притащу.

— Он меня проткнул, Миха! – возмутился я. – Я убить его хочу. Мечтаю прям.

Напарник почесал лейкопластыревую нашлепку на правой скуле - вчера поздно вечером брился и порезался в темноте.

— Вот ты задалбываешь иногда, Стэн. Иди на стоянку, говорю, без палатки останемся.

— Отомстить хочу, — заупрямился я. – Возле сарая все равно никого никогда не бывает, кроме нас. Месть – это хорошо.

— Мстить полезно для душевного здоровья, не спорю. Но в данном случае ты имеешь дело не с человеком, а с неразумным зверем. Знаешь, как один мужик умный сказал: прощают только недостойных мести. Этот хрен рогатый внизу как раз недостоин. Он же не понимает ничего.

— Сам говорил, что у них зачатки интеллекта.

— Вот именно, что только зачатки.

Я продолжал напирать:

— Башка такого самца весит килограмм тридцать, не меньше. Плюс освежевать же надо, мясо хоть и жесткое, но ты что, его бросить хочешь? Бесхозяйственно это. Завялить, засолить надо, может, часть к Сигизмунду снести или поселянам продать… Как ты в одиночку все потащишь, мы ж собирались волокушу для двоих делать. Сам не донесешь.

— Ты тем более не донесешь с такой-то ногой.

Он задумчиво огляделся. Давно перевалило за полдень, в кронах деревьев гулял ветер, шелестел листвой. Начало осени – уже прохладно, но морозов пока нет, ночью мы спали без костра. От небольшой дубравы, где устроили ловушку, было километра три до Ореховки, которая находилась на юго-западе. А к востоку от нас лежало большое пятно Леса, накрывшего Полтаву. Оттуда, из смертельной для людей мутировавшей чащи и появлялся этот кабан–горбун, так доставший поселян.

Мне в голову пришло, как мы можем в этой ситуации поступить, но напарник уже и сам озвучил:

— Стоянку надо сюда перенести. Сарай, конечно, привычней, но… Короче, оставайся здесь, жди, пока горбун сдохнет. Я возьму скатки, рюкзак и приду. А ну, посмотри на меня.

Я посмотрел. Он вгляделся в мое лицо и спросил:

— Голова не кружится? Блевать не тянет?

— Да нет, все путем. Рана – и рана, впервые, что ли. Я в норме.

— Ладно, жди. Скоро буду.

Миха взял у меня самокрутку, в последний раз затянулся, вернул и ушел. Я докурил, накинул куртку. Погрозил кулаком горбуну. Тот фыркал, тяжело топотал по дну ямы, иногда останавливался и мотал башкой. Шеи у этих тварей почти нет, тулово переходит в угловатую голову с торчащими вкривь и вкось рогами. Глаз на ней не видно, только темные щелочки в складках жесткой щетинистой шкуры.

— Пристрелить бы тебя, урррод! – в сердцах сказал я, все еще раздосадованный тем, что на ровном месте заполучил дыру в икре и головную, вернее, ножную боль на ближайшие дней десять.

Горбун в ответ, глухо замычав, упал на бок, и тогда стало видно, что брюхо у него все в крови. С трудом он поднялся, снова побрел по кругу. Жалко мне его не было ни грамма. Жалостливые в наше время долго не живут. Мутант был причиной смерти как минимум одного человека, из-за него ореховцы лишились нескольких коз, что для поселян вполне могло означать скорый голод и смерть еще многих людей… Короче, в яме подо мной находилось исчадие Леса, подлежащее жесткому уничтожению. Только так, и никак иначе. За эту работу нам пообещали двадцать армейских патронов для «тигры», тридцать – для моего короткоствола, блок охотничьих спичек и пять больших банок тушенки. Основная валюта, которую берут везде – старые монеты по одному и десять рублей, а еще серебряные и золотые слитки. Второй валютой можно назвать патроны разных калибров. Из-за Пандемии, как утверждает Михаил, погибло примерно девяносто – девяносто пять процентов населения. Соответственно, боеприпасов, которые хранились на военных складах, в процентом соотношении к числу живых сразу стало в разы больше. Только поэтому мы пока стреляем, а не носимся по лесам с луками и арбалетами.

Мне хотелось быстрее вернуться в Ореховку еще и по другой причине: когда мы уходили на охоту, дочка поселкового старейшины Лерка очень многозначительно глядела на меня, а на предложение познакомиться поближе ответила в том смысле, что если вернемся с башкой убиенного кабана – то я могу кое на что рассчитывать.

И тут горбун издох. То есть, по выражению Михи, отправился в мир иной. Дубаря врезал. Копыта отбросил, стало быть. Кстати, даже раньше, чем я ожидал. Он вдруг тоскливо, утробно замычал и начал пятиться. Впервые я такое видел: пятящегося самца–горбуна. Ни от кого они не пятятся, даже от темных леших, даже от медведей–шатунов, но сейчас кабан, должно быть, узрел перед собой страшный лик своей кабаньей смерти. После чего снова завалился на бок, брыкнул ногами – и отдал Лесу душу.

Я выждал минут пять, чтоб удостовериться. Мутант не шевелился. Бросил в него несколько камней, причем парочка угодила по брюху, прямо по ране – ни один горбун такого не вытерпел бы – взял жердину подлиннее, потыкал в тушу: да, склеила ласты свинка.

Вооружившись топором, спустился вниз. Подобрал нож, которым отесывал колья, подступил к горбуну со стороны брюха и ткнул в рану. Он не шелохнулся. Точно, спекся братан. Я взялся за топор. Такую шею рубать – все равно, что дерево средней толщины. Позвонки там как колоды, а шкура просто дубовая.

Ладно, не впервой. Я поплевал на ладони, ухватил топор покрепче, поднял над головой. И замер.

Опустил, недоуменно нахмурившись. Вслушался. Показалось – или был выстрел? Вроде, за лесом…

Бах… Бах…

Еще два. Что такое, кто там стреляет?

Со дна ямы невозможно было определить, откуда донесся звук. Вот черт, а если это Миха на кого-то напоролся?! Времени прошло прилично, он сейчас уже должен заканчивать сборы или даже назад идти.

Бах…

Так, плохо дело. Я снова вылез из ямы.

Выстрелы больше не раздавались. За небольшим леском, где мы устроили ловушку, была низина, а дальше – маленький холм, не холм даже, так, пологий земляной горб. Приставив к плечу покрытый беличьим мехом затыльник приклада «махновки», я поднялся по склону и тогда услышал шум моторов вдали. По звуку судя, ехали мотоциклы.

На вершине холма стоял сарай–развалюха, окруженный высокими лопухами. Покосившиеся стены, крыша в проломах. Под ней мы и разбили стоянку. Здесь никогда никто не бывал, кроме нас, сколько мы сюда не приходили, ни разу ни одного человека не видели, и следов тоже. Когда много охотишься в одной местности, образуются какие-то точки, которые используешь для стоянок чаще других, подходящие тебе по различным причинам: доступность, безлюдность, обзор, безопасность… Сарай на холме у дубравы был одной из них.

«Махновка» легкая, всего два с половиной кило. Спусковой крючок у нее слишком короткий, но я к нему привык, палец плотно лежал в выемке. К тому же неудобная пистолетная рукоять ТОЗа давно была заменена на более комфортную, от «Сайги». Плюс – у ТОЗа при сложенном прикладе автоматически запирается спуск и стрелять нельзя, но в этом ружье мы кое-что подправили, теперь вести огонь можно было даже со сложенным прикладом, и это уже пару раз спасало мне жизнь.

Выставив вперед ствол, я шагнул к пролому в торцевой стене сарая. Заглянул.

Засосало под ложечкой, волна холода сбежала вдоль позвоночника. В сарае никого не было. Никого и ничего, то есть вообще – ни скаток, ни свертка с палаткой, ни рюкзака. Сквозь дыры в крыше падали столбы света, озарявшего большое помещение с дощатым полом. Из щелей проросла трава, по углам груды земли, в центре сарая – почерневший лист железа для костра, с кучей углей и золы.