— Замыкалось? — задумчиво переспросил Фланаган. — Я так этого никогда не рассматривал.

Эд прислоняется к дребезжащему окошку. Приглашение из Питерстауна он принял, потому что гонорар покрывал его поездку и в Институт Гувера[70], и в Беркли, на конференцию по интифаде. Но, проведя в окрестностях Сан-Франциско десять дней и трижды выступив с докладами, он просто не в силах вынести еще одну конференцию. И мечтает поскорее отправиться домой, в округ Колумбия.

Они едут по шоссе мимо кукурузных полей, мимо сверкающих силосных башен, мимо ресторанов «Говард Джонсон»[72] — они все стоят поодаль от дороги, в зелени деревьев. Попадаются и коровы, и Эд, в котором просыпается инстинкт горожанина, едва не кричит: «Смотрите, коровы!» Но, взглянув на Фланагана, сдерживается.

— Когда же мы доедем? — спрашивает он даму за рулем.

— Остановимся где-то в начале второго, — отвечает она.

Значит, через часок, соображает он и пытается вздремнуть.

Наконец они останавливаются на парковке у «Холидей-Инн», и он вслед за дамой выходит из фургона. Она смотрит на него.

— Могу я взять свой багаж? — спрашивает он, перебирая купюры в бумажнике.

— Это еще не Питерстаун, — говорит она. — Мы здесь остановились нужду справить.

— Это где же это мы? — спрашивает Эд Пэта Фланагана в мужском туалете.

— В Сент-Клауде. До Питерстауна еще два с половиной часа, на запад.

Эд вытирает лицо влажным бумажным полотенцем.

— Да, далековато, — признает Пэт. — Но места дивные.

Университет святого Петра расположен на пологом холме над озером. За озером какие-то рощи. Никакого поселения поблизости не наблюдается. Фланаган снова жмет руку Эду и направляется на вершину холма, к огромному зданию в форме креста. А фургон едет по дорожке к озеру. Не видно ни здания института, ни каких-либо жилых построек. Женщина-водитель выгружает багаж Эда, и Эд стоит с чемоданами посреди луга, а перед ним озеро, по которому бежит легкая рябь.

— Погодите! — кричит он, но дверца задвигается, фургон уезжает, и Эд остается один.

Приглядевшись, Эд замечает среди пышной листвы крыши и трубы. Он тащится к озеру: оказывается, институт — это ряд хижин на склоне холма. Всего их больше десятка, с дороги их не видно, стеклянные раздвигающиеся двери обращены к озеру. Из одного домика выходит мужчина — здоровенный, помесь медведя и «бьюика», грудь колесом, плечи широченные, огромный лоснящийся лоб.

— Вы, должно быть, Эд? Вы предпоследний. Остальные приехали утром. Меня зовут Мэтью.

— Мэтью… — Эд ждет фамилии.

— Брат Мэтью. Я выполняю роль связного между университетом и институтом — слежу за тем, чтобы всем вам было удобно. Идемте! Мы поселили вас вон на том краю, в доме ламы.

— В каком смысле «ламы»? — спрашивает Эд.

— Далай-ламы. У нас каждый дом назван в честь какого-нибудь духовного лидера.

— Интересная концепция.

— Десять лет назад мы проводили конкурс на лучший проект, — рассказывает Мэтью, — и это решение нас просто потрясло. Идея жить на земле, в самых скромных условиях и в таком пейзаже! Дома расположены полукругом, что символизирует толерантность и равенство — здесь вообще много символики, а как чудесны эти хижины зимой! Наши стипендиаты живут здесь зимой с семьями, и им очень нравится такое уединение. Ну, вот мы и пришли. Давайте просто постучим, может, ваш сосед на месте. Боб, это мы! Спит, наверное. Давайте-ка занесем ваши чемоданы. Боб Хеммингз — наш пресвитерианин.

— В каком смысле? — спрашивает Эд.

— На конференции.

— А, так у вас собраны образчики всех конфессий?

— Именно! Что ж, устраивайтесь, не буду вам мешать.

— Погодите-ка! — окликает его Эд. — А вы мне ключ не дадите?

— Ключей у нас нет, — говорит Мэтью. — Так проще. Да и все равно замков-то нет. Это одна из особенностей проекта.

Общая комната представляет собой гостиную совмещенную с кухней. За ней расположена ванная, по бокам от которой — двери в спальни. Эд открывает правую дверь, за которой обнаруживает Боба Хеммингза — тот лежит в одних трусах и слушает плеер. Хеммингз вскакивает и снимает наушники.

— Привет! — радостно кричит он. Боб — мужчина ростом за метр восемьдесят, с низким голосом. Эд вдруг понимает, как устал за день от всех этих бурных приветствий. Ему не хватает легкой отстраненности калифорнийских коллег, хмурой почтительности его студентов в Джорджтауне.

— Слушайте, — говорит Эд Бобу, помывшись и переодевшись, — а здесь есть что поесть? Я не обедал.

— Нет, мы едим в университете, — говорит Боб. — Видите, вам на столе оставили карточку в столовую. На ужин столовая открывается в шесть.

— А до поселка дойти можно?

— Я готов. — Долговязый Боб встает. — Но это серьезная прогулка.

— Далеко идти?

— Ну, за час доберемся.

Эд плюхается на диван.

— А никакого магазинчика поблизости нет?

— Я ничего такого не знаю. О, минуточку. Я же прихватил с обеда яблоко. Оно у меня в комнате.

— Это что, тюрьма? — бурчит Эд, разглядывая карточку в столовую.

— Мне здесь нравится, — говорит Боб. — Прошлой зимой я брал отпуск на научную работу и провел его здесь.

— А где вы преподаете? — спрашивает Эд.

— Я священник, а не преподаватель. У меня приход в Сиракьюсе.

— Вот как… А где расписание конференции.

— Я расписания не видел. Мы должны собраться после ужина. Наверное, тогда-то мы все и узнаем.

— Отлично, — говорит Эд. — Просто замечательно.

Отправляется в свою спальню, закрывает за собой дверь.

— Яблоко я вам на столе оставлю, — кричит ему вслед Боб.

— А, да, спасибо! — отвечает Эд.

— Не за что! — нараспев тянет Боб.

В комнате у Эда кровать и стул, а стола нет. Он кладет чемодан на кровать, заглядывает в несессер. Достает зеленый шариковый репеллент от комаров, намазывает руки и шею. Комаров он еще не видел, но его о них предупреждали. Рассказы о здешних комарах он слышал еще в Вашингтоне. А в аэропорту Миннеаполиса в сувенирных ларьках он видел множество футболок и кружек с изображением комара в виде «птицы — символа штата». Эд ложится и тут же засыпает.

Эд выходит в общую комнату, а пастора Боба уже нет. Седьмой час, и Эд, схватив карточку, мчится в столовую. По тропинке впереди него шагает худой седовласый мужчина в ермолке.

— Вы идете на институтский ужин? — спрашивает Эд.

— Да-да. — Мужчина вздыхает. — Вы кто, Марковиц? Меня зовут Маурисио Бродски. — Эд отмечает испанский акцент. — Скажите, как им удалось заманить вас в эту глушь? Я приехал утром. Тишина здесь просто оглушающая. И моя мигрень тут же разыгралась.

— Что это за звук? — спрашивает Эд. Он слышит в воздухе тоненькое гудение — тихую, но неотступную комариную песнь.

— А вот и мое тайное оружие. — Маурисио снимает пристегнутый к карману предмет, напоминающий зажигалку. — Эта штука издает звук комара-самца — отпугивает самку, которая как раз кусается. Она уже беременна, он ей ни к чему, поэтому она летит кусать кого-нибудь еще. Работает прибор на двух пальчиковых батарейках. Я заказал его по почте, у немцев — у кого же еще? — Он вскидывает длинные пальцы, а Эд восхищается тому, как в его речи сочетаются испанский акцент и ноющая протяжность идиша. Своим умудренным обликом он напоминает нью-йоркских евреев, брюки у него иссиня-черные. Лицо живое, глаза с ехидцей, волосы редкие, подбородок срезанный, смотрит с напускной сосредоточенностью, почти пессимистично — мол, пропади все пропадом, а еще у него тоненькие усики и ироничная ухмылка. — Как же вас сюда заманили? — повторяет свой вопрос Маурисио.

— Я так и так ехал домой, на восток…

— Говорят, им не хватало евреев, — сообщает Маурисио. — Они вам сколько дали, тысячу? Две? Можете не отвечать. Я же в этом деле, я все знаю. Евреи-католики — это моя тема. Здесь все как в театральном деле, даже хуже!