— Многие зажгут одну свечу на пару, объясняет Сара.

Какая-то незнакомая Эду женщина за соседним столиком перегибается к нему, шепчет.

— Вы меня не знаете. Я прихожусь Кейти теткой. Что хочу сказать: я слышала вас по радио. Правда, застала только самый конец, но они сказали, что вы написали книгу, это так?

И тут Кейти Пассачофф читает:

— По-моему, вас вызывают, — сообщает Эд тетке Кейти.

— И верно. Спасибо, — говорит она.

Похоже, наконец-то пирог разрежут, оркестр вновь заиграл, и Сара хочет танцевать.

— Пойдем, надо проверить, стоит ли нанять этот оркестр на свадьбу. Что это они играют? — Сара напевает обрывок мелодии. — Ну да, «Нечто большее»[126]. Послушай, это же песня нашей молодости.

Они выходят на середину зала, где несколько пар вяло топчутся около лихо отплясывающих Миллеров, те брали уроки танцев, — их хлебом не корми, дай потанцевать.

— А что, если и нам взять несколько уроков? — говорит Сара, глядя Эду через плечо.

— Это еще зачем? — удивляется Эд. — Знаешь, я просто ушам своим не верю: сколько народу меня слушало.

— А что я тебе говорила?

— Но они меня больше никогда не пригласят.

— Подумаешь! Тебя пригласили в Иран. Как по-твоему, стоит их нанять? — Она кивает головой на «Группу».

— У-у. Они вполне. Мне понравился тот, кто наигрывал на пианино, когда зажигали свечи.

Сара переводит взгляд на него.

— О Господи, к нам пробираются Фрэн и Стивен, — говорит Эд. Он готовится — ждет нового шквала комплиментов.

— Как ты, Сара? А ты, Эд? — спрашивает Фрэн. — Славно все прошло, правда? Трудно поверить, что Кейти уже двенадцать. Чувствуешь себя старухой. Я помню, когда она родилась.

— Знаешь, — говорит Стивен Миллер, — со временем считаешь уже не годы, а десятилетия.

— А теперь ваша старшенькая выходит замуж, — Фрэн качает головой, уже подернутой инеем.

Она тараторит без умолку, и Эд озирается по сторонам — ищет, куда бы удрать. Ему ясно, что его выступление они со Стивеном даже не слушали.

Эд сидит в кухне своей тещи Эстелл.

— Прилетит вовремя? — спрашивает Эстелл.

Эд звонит в аэропорт — проверить, когда прибывает рейс из Сан-Франциско, которым прилетит Иегудит.

— Пока одни гудки, — говорит Эд.

Он расположился в крутящемся кресле, вертит в пальцах телефонный шнур. Одна стена кухни оклеена обоями в желто-коричневых маргаритках, каждая маргаритка величиной с его руку. На шторах — тот же узор. Родители его жены Сары живут в одноэтажном доме 1954 года постройки, со всеми онёрами того периода. После свадьбы они с Сарой каждый, почти без исключения, год на Песах приезжают к ним на Лонг-Айленд, и дом с тех пор ничуть не изменился. Ванная окнами на улицу с пола до потолка и сам потолок оклеены обоями в белых и желтых цветах по коричневому полю, занавес двухслойный, первый его слой отдернут, прихвачен медными цепочками. В прежней Сариной спальне по соседству с ванной, синий ковер, крахмальные кисейные занавески, вся мебель белая, вплоть до туалетного столика бобком. Из-под Сариной кровати выдвигается скрипучая кровать на колесиках. Эд всегда спит на ней — чуть ниже Сары.

Прежде Сара и Эд прилетали из Вашингтона с детьми, теперь дети добираются самостоятельно. Мириам и Бен челночным рейсом из Бостона, Эйви на машине из Уэсли[127], а Иегудит, их младшенькая, из Стэнфорда. Сегодня Эд встречает ее в «Кеннеди».

— Самолет прилетит по расписанию, — оповещает Эстелл Эд.

— Вот и хорошо, — говорит Эстелл, забирая у него пустой стакан.

Машинально, инстинктивно Эстелл расставляет все по местам. Эд еще до экономического раздела не добрался, а она уже сложила газету. Со стола она убирает мгновенно, так что те, кто ест с расстановкой, не успевают попросить добавки. А когда Сара с Эдом по приезде останавливаются в комнате, которую Сара прежде делила с сестрой, стоит Эду отлучиться, Эстелл тут как тут, и по возвращении он обнаруживает, что она навела порядок. Сваленные в кучу на белом с золотом комодике монеты, ключи, часы, расческа рассортированы. Брошенные на кровать рубашка и носки постираны и сложены. Такого уровня обслуживание встречаешь разве что в дорогих отелях. А в Вест-Хемпстеде[128] оно вгоняет Эда в конфуз. Теща ни минуты не сидит на месте — подтирает, подметает, открывает-закрывает холодильник. Стоит ему выйти из комнаты, она влетает туда — выключает за ним свет. Сейчас она смотрит в духовку.

— Индейка просто замечательная, — кричит она Саре, та в кабинете. — Не забудь сразу же по приезде сказать Мириам, что индейка кошерная. Она будет ее есть?

— Кто его знает, — говорит Сара.

Дочь студентка-медичка (Гарвардская медицинская школа) с каждым годом все более неукоснительно соблюдает заповеди. Она, еще когда училась в колледже, начала привозить в дом деда и бабки бумажные тарелки и пластиковые ножи-вилки: Эстелл и Сол кашрут не соблюдают. Потом стала есть с бумажных тарелок даже дома, в Вашингтоне. Эд и Сара кашрут соблюдают, но посуду из-под мяса и молока кладут в посудомойку вместе.

— Вот уж от кого-кого, а от Мириам никак такого не ожидала, — говорит Эстелл. — Ведь раньше она, что ей ни положи, съест. Иегудит, та была переборчивая. Иегудит — это дело другое. Что она станет вегетарианкой, я могла ожидать. А Мириам она, то и знай, просила добавки. А уж как мою индейку любила.

— Мама, не в том дело, — говорит Сара.

— Знаю. Все эта ее ортодоксальность. Ума не приложу, от кого она ее набралась. Не иначе, как от Джонатана.

Джонатан — это жених Мириам.

— Нет, — говорит Эд, — у нее это началось еще до того, как она познакомилась с Джонатаном.

— Уж точно ни от кого из нашей семьи. Они что, все еще хотят, чтобы их поженил тот ортодоксальный раввин?

— Видишь ли… — начинает Сара.

— У нас была встреча с ним, — говорит Эд.

— Как его фамилия — Левенталь?

— Левицки, — говорит Эд.

— В шляпе, в черном сюртуке?

— Нет, нет, молодой совсем парень…

— Это еще ничего не значит, — говорит Эстелл.

— Очень симпатичный, между прочим, говорит Сара. — Но поженить их в Конгрегации «Ш.Ц.» он не сможет, вот в чем загвоздка.

— Это еще почему? Что, наша синагога для него недостаточно ортодоксальная?

— Понимаешь, наша синагога консервативная. И в любом случае наш раввин не разрешит ему поженить их в «Ш.Ц.» Раввин Ландис совершает все обряды сам. А сдавать синагогу в аренду, как какой-нибудь зал, они не желают. И сейчас Мириам говорит, что хотела бы устроить свадьбу на открытом воздухе.

— На воздухе? — вскрикивает Эстелл. — В июне! В Вашингтоне! Такая жарища, Эд, для твоей бедняжки-матери — это же нож острый! — Эстелл на одиннадцать лет моложе матери Эда, и здоровье Розы — предмет ее вечных попечений. — О чем только они думают? И где, интересно, они могут пожениться?

— Кто знает, — говорит Эд. — В Думбартон-Оакс. В Роуз-гарден[129]. Дуралеи, вот они кто.

— Но это же свадьба, не пикник, — говорит Эстелл.

— А что мы можем? — говорит Сара. — Они настаивают на этом раввине — и хоть ты что.

— А уже март на дворе, — Эстелл приуныла. — Это тебе, Эд. — Она достает из холодильника розовую кондитерскую коробку. — Расправься-ка ты с эклерами до ее приезда.

— Спасибо, не стоит. — Эд старается следить за своим весом.

— Ужин будет нескоро, — предупреждает его Эстелл, тем временем засовывая коробку обратно в холодильник.

— Вот и хорошо. А то, что я ни съем, идет в тук, — говорит Эд, похлопывая себя по животу.