— И дочка с вами? — тихо спросил он, глядя на темный, простой крестик на шее девчонки.

— Немая она, — вздохнула женщина. Девчонка почесала одной босой ногой другую и что-то замычала.

— Да поможет вам Господь, — растроганно сказал офицер, и махнул рукой. Барьер подняли, а он все смотрел им вслед — женщина шла, толкая тачку, девчонка плелась сзади. Юноша вздохнул: «Глаза у них похожи, зеленые, сразу видно — мать и дочь. Вот у кого горе, так горе, а ведь им еще до Испании брести, и все пешком».

— Пока не доберемся до Парижа, — почти не разжимая губ, велела Марта дочери, — и рта не раскрывай. Это я, как хочу, так и говорю, а у тебя акцент столичный, сразу подозревать нас начнут.

Элиза кивнула и неожиданно робко спросила: «Мамочка, а папа выздоровеет?»

— Обязательно, — твердо ответила Марта. Дойдя до развилки дорог, женщина свернула на западную — ту, что вела к Парижу.

Интерлюдия

Париж, январь 1793

Сыпал мелкий, колючий снежок, толпа, что стояла на площади — возбужденно переговаривалась. Маленькая, худая девчонка в старом шерстяном плаще и грубых, растоптанных башмаках шныряла за спинами людей, поднимаясь на цыпочки, глядя на высокий, грубо сколоченный эшафот, — его охраняли солдаты Национальной Гвардии. Поднятое лезвие гильотины поблескивало в лучах низкого, зимнего солнца, что на мгновение вышло из-за туч.

— Что, — добродушно заметил один из санкюлотов, — хочешь посмотреть на то, как Бурбону голову отрубят? Так надо было с родителями приходить, — он показал на семьи, что сидели на телегах, разложив вокруг себя холсты с едой, — люди за полночь стали собираться. Или ты сирота? — ласково спросил он.

Девчонка блеснула зелеными глазами. Вытерев соплю покрасневшей, костлявой лапкой, она буркнула: «Вовсе нет. Папаша мой параличный, дома лежит, а мамаша полы моет, и я тоже, — девочка вздохнула. Толпа завыла — темная, зарешеченная карета въехала на площадь.

— Садись ко мне на плечи, — предложил санкюлот. Элиза вздохнула: «Не хочу я тут оставаться. Но папа просил, и мама — она, же в Тампле убирается, у королевы. Мама говорила — посмотри, ее величество должна знать, что тут было».

Она дернула углом рта: «Спасибо». Оказавшись наверху, Элиза откинула капюшон плаща и внимательно осмотрела толпу. «Дядя Теодор не придет, — вспомнила девочка. «Он слишком заметный, и вообще — с тех пор, как указ издали об изгнании иностранцев, он прячется. Только записки передает через меня, тете Тео и Мишелю. Констанца тут, наверное, в мужском костюме, — девочка прищурилась и оглядела головы, — она же книгу пишет, ей все видеть надо. Она с месье Лавуазье живет, в деревне, на Сене. Там безопасней».

Дверца кареты открылась и толпа взвыла: «Смерть тиранам!».

— Смерть тиранам!» — звонко закричала Элиза: «Господи, прости меня, я бы перекрестилась, но опасно это сейчас. Тетя Тео говорила, как мы с ней в саду Тюильри встречались, что Робеспьер готовит указ о запрещении религии».

Элиза посмотрела на невысокого человека, в одних бриджах и рубашке, что вышел из кареты, опираясь на руку священника.

— Аббат де Фирмон, — радостно поняла Элиза, — тот, что исповедует сестру его величества. Друг дяди Теодора. И к нам он приходит, папа через него сведения передает. Кружным путем, конечно. Сначала в Рим, потом в Вену, оттуда — в Амстердам, к Джо. А потом в Лондон. Нас всех заочно к смертной казни приговорили, — Элиза невольно хихикнула, — и папу, и маму, и Маленького Джона, за то, что он в Австрии эмигрантов здешних привечает. Знали бы они…, - Элиза пошатала языком зуб:

— Скоро выпадет. Луидора теперь не дождаться, а вот сантим мама даст, наверное. И драгоценностей не осталось, только крестик мамин, и кольцо с алмазом. Остальное продали все.

Она вспомнила чистую, беленую каморку в Марэ, крохотное окошко, в которое были видны ноги прохожих, тепло камина и ласковый голос отца, что сидел в кресле у стола. Он говорил медленно, запинаясь, старательно произнося слова, а вот писать, не мог — пальцы разжимались, перо падало из рук. «И ходит плохо, — вздохнула Элиза. «С костылем, и только по комнате. Но все будет хорошо, папа совсем оправится, и мы уедем в Лондон».

Людовик почувствовал, как руки палача снимают с него шерстяной шарф и крестик, что висел на шее — простой, деревянный, на потрепанном шнурке. «Холодно, — поежился король. Вздохнув, он вспомнил лицо жены. «Ее не тронут, она все-таки женщина. И детей тоже — просто вышлют за границу, и все. Жалко, что я с ними не попрощался, но тогда бы я не смог, не смог сделать того, что надо. Я себя знаю, — он ощутил руку священника, что вела его вверх по лестнице и улыбнулся: «Я сам, святой отец, спасибо вам».

Наверху было зябко. Людовик оглядел запруженную людьми площадь и увидел ребенка, что сидел на плечах у какого-то мужчины. Белокурые, распущенные волосы шевелил ветер. «Как у Марии-Терезы и Луи, — подумал король. Сам не зная почему, подняв руку, он перекрестил девочку.

Палач шепнул: «Позвольте, сир, надо распахнуть воротник рубашки».

Людовик обернулся и спросил, глядя в серые глаза: «Братец, ты мне скажи — об экспедиции Лаперуза так ничего и не слышно?»

Палач покачал головой и развел руками. «Пропали, — горько подумал Людовик, чувствуя холодный ветер на шее. «Франция все равно будет ими гордиться. А мной?»

Он подошел к гильотине и внезапно, громко проговорил: «Я умираю невиновным». Голос — низкий, сильный, разносился по площади, и король понял: «На мосту, наверное, и то слышно. Там тоже люди. Вот и хорошо».

— Я умираю невиновным, — повторил он. «Я прощаю тех, кто обрек меня на смерть, простите и вы их. Я говорю вам это, готовясь предстать перед Богом. Я молюсь о том, чтобы Франция больше не страдала».

Элиза, широко открытыми глазами смотрела на то, как короля привязывают к гильотине. Аббат де Фирмон перекрестил его: «Иди на небеса, сын святого Людовика».

— Дети, — еще успел попросить король. «Господи, убереги их от горя и несчастий, прошу тебя».

Лезвие гильотины упало, толпа ахнула, раздались крики: «Да здравствует Республика!». Палач, подняв отрубленную голову, указывая на кровь, что капала вниз, крикнул: «Смерть тиранам!»

Высокий, тонкий юноша в простом сюртуке быстро покрывал листы блокнота стенографическими крючками. Констанца прервалась и подышала на пальцы:

— Это будет сенсацией. За такую книгу издатели передерутся. Я видела все — штурм Бастилии, штурм Тюильри, заседания Национальной Ассамблеи, казни…, Что папа с Изабеллой понимают, просят меня вернуться домой, потому, что тут опасно. Одно слово — не журналисты. Даже если война с Англией начнется — никуда не уеду. Дядя Джон остался, и Марта, и Элиза, и Теодор. Тем более тут Антуан, — она ласково улыбнулась и услышала рядом восторженный голос: «Мсье, вы репортер?»

— К вашим услугам, — поклонилась Констанца, мгновенно оглядев некрасивую, угловатую, с темными глазами девушку. «Роялистка, сразу видно, — хмыкнула Констанца, — глаза заплаканные и крестик на шее. Простой, и одежда простая, не парижская. Но дворянка, речь правильная. Она мне может пригодиться».

— Мсье Констан, — девушка пригладила рыжие, коротко стриженые волосы. «Рад знакомству, мадам…»

— Мадемуазель, — провинциалка зарделась. «Мадемуазель Шарлотта Корде».

В библиотеке было тепло. Робеспьер, откинувшись на спинку кресла, перечитал ровные строки:

-Все те, кто, действиями или словами, поддерживает тиранию, а также все враги свободы. Все те, кому было отказано во французском гражданстве. Все те, кто был уволен или отправлен в отставку по решению комитетов Национальной Ассамблеи, ныне именуемой Конвентом, все бывшие дворяне, все родственники (мужья, жены, дети, родители, братья и сестры) тех эмигрантов или иностранных шпионов, в случае если они не выражали, — постоянно и открыто, — своей поддержки революции. А, также сами эмигранты, покинувшие Францию, начиная с 1 июля 1789 года, даже если они вернулись в пределы страны, — все перечисленные подлежат смертной казни по решению Комитета Национальной Охраны.