В переписке с королем Леопольдом проявились те черты характера Виктории, которые большей частью были еще скрыты от посторонних глаз. Ее отношение к дяде не поколебалось ни на секунду. Все его атаки натолкнулись на непреодолимую линию обороны. Иностранная политика Англии его не касается; она касается лишь ее и ее министров. Все его намеки, просьбы и вся его борьба — совершенно бесполезны, и ему пора с этим смириться. Твердость ее позиции большей частью вызвана уважением и нежными чувствами, его сопровождающими. С начала и до конца непоколебимая королева оставалась преданной племянницей. Должно быть, Леопольд завидовал ее идеальной корректности; но то, что вызывает восхищение в поведении почтенного государственного мужа, не всегда к лицу девятнадцатилетней девушке. Так что привилегированные наблюдатели испытывали некоторый страх. Странная смесь неподдельной беззаботности и твердой решимости, откровенности и скрытности, ребячества и гордости, казалось, пророчила запутанное и полное опасностей будущее. Шло время, и менее приятные стороны этой странной смеси проявлялись все сильнее и сильнее. Обратили внимание, что дворцовый этикет, и без того не отличающийся вольностями, становится все более и более жестким. До некоторой степени это приписывалось влиянию Лейзен; но даже если так, то у Лейзен была способная ученица. Малейшие нарушения окостеневших правил поведения или субординации немедленно приковывали к себе острый и суровый взгляд королевы. И все же глаза Ее Величества, какими бы сокрушающими они ни были, не шли ни в какое сравнение с ее ртом. Сила воли, заключенная в этих маленьких выступающих зубках и этом маленьком покатом подбородке, была куда более сокрушительной, чем та, которую выдавали сильные скулы. Непоколебимой, непроницаемой и грубой она была — воля, опасно граничащая с упрямством. А упрямство монарха — это не то, что упрямство обычного человека.

За два года, прошедшие со дня вступления на трон, тучи, которые поначалу лишь едва различались на горизонте, наконец сгустились и разразились грозой. Родственные отношения Виктории с матерью не улучшались. Герцогиня Кентская, по-прежнему окруженная раздражающими проявлениями дочернего внимания, оставалась в Букингемском дворце ничего не значащей фигурой — бессильной и безутешной. Сэр Джон Конрой, изгнанный с королевских глаз, по-прежнему руководил двором герцогини, и враждебность Кенсингтона процветала, ничем не сдерживаемая в этих новых обстоятельствах. Леди Флора Хастингс по-прежнему отпускала злобные шутки; враждебность баронессы также не утихала. Но однажды шутки леди Флоры обернулись против нее. Как-то в начале 1839 года, путешествуя со свитой герцогини, она возвращалась из Шотландии в одной карете с сэром Конроем. Перемены в ее фигуре породили непристойные насмешки; языки развязались и насмешки становились все серьезнее. Поползли слухи, что леди Флора ожидает ребенка. Состояние ее здоровья, казалось, подтверждало подозрения; она консультировалась у сэра Джеймса Кларка, королевского лекаря, и после консультации сэр Джеймс тоже не сдержал языка. После этого скандал достиг небывалых высот. Вокруг только об этом и говорили. Баронесса была не слишком удивлена. Герцогиня бросилась на помощь своей фрейлине. Королева была проинформирована. Наконец, чтобы разрешить сомнения, было назначено медицинское обследование, во время которого сэр Джеймс, по словам леди Флоры, вел себя по-дикарски грубо, тогда как второй доктор был чрезвычайно обходителен. В конце концов оба врача подписали медицинское заключение, полностью оправдывающее леди. Но на этом история не закончилась. Семья Хастингсов, пользующаяся очень сильным влиянием, бросилась в битву со всей яростью оскорбленной гордыни и уязвленной невинности. Лорд Хастингс настойчиво просил аудиенции у королевы, писал в газеты и требовал отставки сэра Джеймса Кларка. Королева принесла леди Флоре свои извинения, но отставки сэра Джеймса Кларка так и не последовало. Общественное мнение резко отвернулось от королевы и ее советников. Высшее общество было возмущено перемыванием грязного белья в Букингемском дворце. Широкая публика тоже негодовала по поводу столь дурного обращения с леди Флорой. К концу марта вся та необыкновенная популярность, с которой юная правительница начала свое царствование, рассеялась без следа.

Несомненно, члены Двора продемонстрировали полное отсутствие благоразумия. Нездоровым пересудам, которые следовало задушить в зародыше, позволили разрастись до неприличных размеров, и в конце концов под угрозой оказался не только дворец, но и сам Трон. И особые неприятности возникли в связи с положением сэра Джеймса Кларка. За консультацией по этому вопросу обратились к герцогу Веллингтонскому, который традиционно занимался разбором наиболее сложных проблем высшего света, и он высказал мнение, что поскольку отставка сэра Джеймса невозможна без публичного расследования, сэр Джеймс должен остаться на своем месте. Вероятно, герцог был прав, но тот факт, что грешный доктор продолжает служить королеве, не давал семье Хастингсов покоя и создавал в глазах общественного мнения неприятное впечатление незамоленного греха. Что же до Виктории, она была очень молода и неопытна, и вряд ли ее можно винить, что она не справилась со столь сложной ситуацией. Этим явно должен был заняться лорд Мельбурн. Он был искушен в жизненных делах и с его предусмотрительностью мог спокойно загасить это пламя, пока оно еще тлело. Но он этого не сделал. Он был ленив и беспечен. Баронесса упорствовала, и он пустил дело на самотек. Была ли у него волшебная уздечка для обуздания этого сказочного скакуна? Такой уверенности у него не было. И тут, вдруг, еще один сокрушительный кризис значительно нагляднее продемонстрировал природу разума, с которым ему пришлось столкнуться.

Уже давно королева с ужасом ожидала, что может настать день, когда ей придется расстаться со своим министром. Со времени принятия Закона о реформе власть правительства Вигов постоянно ослабевала. На выборах 1837 года они получили лишь незначительное большинство в палате общин, и с этого момента испытывали постоянные трудности — и за рубежом, и дома, и в Ирландии. Группа радикалов вела себя все враждебней, и было весьма сомнительным, что Виги протянут сколь-нибудь долго. Королева наблюдала за развитием событий с крайней озабоченностью. Она была вигом по рождению, по воспитанию, по всем своим привязанностям, как общественным, так и личным; и даже если бы этих связей никогда не существовало, сам тот факт, что Лорд М. стоял во главе Вигов, был вполне достаточным, чтобы определять ее политику. Падение Вигов глубоко расстроило бы Лорда М., но оно имело бы и куда более ужасные последствия: Лорд М. вынужден был бы ее покинуть, а ежедневное, ежечасное присутствие Лорда М. стало неотъемлемой частью ее жизни. Через шесть месяцев после вступления на престол она записала в дневнике: «Я крайне расстроюсь, если потеряю его хотя бы на одну ночь», — и это чувство личной зависимости от своего министра постоянно нарастало. В таких обстоятельствах она неизбежно должна была стать приверженцем Вигов. Широта политических проблем мало ее беспокоила. Ее беспокоило лишь то, чтобы друзья были в кабинете и рядом с нею, и было бы ужасно, если бы они ушли. «Я не могу даже выразить словами, — писала она, когда критическое разделение стояло уже на пороге, — (хотя я и уверена в нашем успехе), какую подавленность и печаль вызывает у меня мысль о том, что этот прекрасный и поистине добрый человек не будет больше моим министром! И все же я горячо верю, что Он, который столь надежно защищал меня во всех этих бесчисленных трудностях, не оставит меня и теперь! Я бы хотела рассказать Лорду М. о своей тревоге, но когда я вижу его, слезы опережают слова, и я чувствую, что расплачусь, если попытаюсь что-нибудь сказать».

Лорд Мельбурн прекрасно понимал, сколь нежелательно такое состояние мыслей для конституционного монарха, которому в любой момент может потребоваться принять в качестве министров лидеров оппозиционной партии. Он как мог старался утешить ее, но безуспешно.