Конец кризиса стремительно приближался. Сэр Роберт вернулся и заявил, что если она настаивает на сохранении всех ее фрейлин, то он не сможет сформировать правительство. Она ответила, что представит ему окончательное решение в письменном виде. На следующее утро собрался бывший кабинет Вигов. Лорд Мельбурн прочел им письма королевы, и группу почтенных политиков захлестнула волна энтузиазма. Они прекрасно понимали, что едва ли действия королевы согласуются с конституцией, если не сказать большего; что, поступая таким образом, она пренебрегла советом лорда Мельбурна; что в действительности нет никаких государственных причин, которые могли бы оправдать их желание пересмотреть вопрос об отставке. Но все эти аргументы рассыпались перед страстным желанием Виктории. Сила ее решимости заставила их плыть в бурном потоке ее желаний. Они единодушно согласились, «что нельзя бросать в беде такую королеву и такую женщину». Забыв, что больше не являются министрами Ее Величества, они совершили беспрецедентный поступок, направив королеве письмо, в котором посоветовали прекратить переговоры с сэром Робертом Пилом. Она так и сделала. Все кончилось, она победила. В этот вечер во дворце давали бал. Присутствовали все. «Пил и герцог Веллингтонский прошли мимо, стараясь глядеть в сторону». Она была совершенно счастлива. Лорд М. снова был премьер-министром и был возле нее.

С Лордом М. вернулось счастье, но было оно беспокойным. Ситуация оставалась по-прежнему сложной, пока, наконец, герцог, отвергнутый в качестве министра, не был снова призван в его старой ипостаси — врачевателя семейной морали. Кое-что сдвинулось с места, когда, наконец, он вынудил сэра Конроя уступить место возле герцогини Кентской и навсегда покинуть дворец. Дальнейшие сдвиги последовали, когда он убедил королеву написать нежное письмо матери. Казалось, открылся путь к примирению, но герцогиня все еще бушевала. Она не верила, что Виктория сама написала письмо, оно было написано не ее почерком, и она послала за герцогом, дабы он это подтвердил. Герцог уверил ее в подлинности письма и стал уговаривать забыть прошлое. Но это было не так просто. «А что мне делать, если ко мне обратится лорд Мельбурн?» — «Что делать, ма’ам? Да просто принять его со всей вежливостью». Ну, хорошо, она попробует… «А что мне делать, если Виктория попросит меня пожать руку Лейзен?» — «Что делать, ма’ам? Да просто обнять ее и поцеловать». — «Что!» — ощетинилась было герцогиня, но затем разразилась безудержным смехом. «Нет, ма’ам, нет, — сказал герцог, тоже рассмеявшись. — Я имею в виду, что вы должны обнять и поцеловать не Лейзен, а королеву». Возможно, герцог и добился бы успеха, если бы его попытки примирения не были безнадежно перечеркнуты трагическим событием. Стало известно, что леди Флора страдает каким-то ужасным внутренним недугом, который стремительно прогрессирует. Почти не было сомнений, что она умирает. Непопулярность королевы достигла небывалой высоты. Не раз она была публично оскорблена. «Миссис Мельбурн», — выкрикнул кто-то, когда она вышла на балкон; и в Эскоте, когда она проходила мимо, герцогиня Монтрозская и леди Сара Ингестр что-то прошипели ей вслед. Леди Флора умерла. Скандал разразился с удвоенной силой; с тех пор две партии во дворце оказались разделены непреодолимой стеной.

Тем не менее Лорд М. вернулся, и несчастья отступали под волшебным влиянием его присутствия и разговоров. Ему тоже пришлось пройти через многое, и боль его усугублялась сознанием собственного бессилия. Он достаточно ясно понимал, что, вмешайся он в нужный момент, ссору с Хастингсами можно было предотвратить. И в случае с королевской опочивальней он знал, что позволил пренебречь своим мнением и пошел на поводу личных чувств и импульсивности Виктории. Но он был не из тех, кто сильно страдает от укоров совести. Невзирая на монотонность и строгость дворцовой жизни, взаимоотношения с королевой оставались основным его интересом. Лишиться их было невыносимо, и когда эта нелепая случайность была — неважно каким способом — преодолена, он снова ощутил себя победителем.

Дай Господь ему в полной мере насладиться этими скоротечными часами счастья! И вот, в те осенние месяцы 1839 года, взлелеянная благосклонностью монарха и согретая обожанием девушки, осенняя роза пышно расцвела. В последний раз распустились прекрасные лепестки. В последний раз в этом невообразимом, нелепом, почти что невероятном союзе старый эпикуреец ощутил утонченные романтические чувства. Наблюдать, учить, сдерживать, ободрять юное создание королевской крови — это было много; ощущать в такой постоянной близости ее живую привязанность, ее искрящуюся энергию — это было еще больше; но, вероятно, самой ценной была возможность подолгу проводить время в забавных размышлениях, бессвязно говорить, отпускать незначительные шутки по поводу яблок или оборок на платье, мечтать. Весна его чувств, глубоко скрытая от постороннего глаза, была ошеломляющей. Часто, наклоняясь и целуя ей руку, он ощущал на глазах слезы.

На Викторию, при всей ее неприступности, такой союз рано или поздно должен был подействовать. Уже два года как она перестала быть простой школьницей. Даже в ее поведении произошли заметные изменения. Выражение ее лица, некогда «простодушное и безмятежное», теперь выглядело для проницательного наблюдателя «самоуверенным и недовольным». Она успела почувствовать и вкус власти, и боль, причиняемую ею, но дело не только в этом. Лорд Мельбурн своими мягкими наставлениями пытался направить ее на путь мудрости и сдержанности, но всеми подсознательными движениями своего характера толкал ее в совершенно ином направлении. Чистый и твердый хрусталь, подверженный столь долгой, непрерывной обточке и коварной текучести, испытал странные метаморфозы. Он стал понемногу размягчаться и мутнеть. Гуманность и склонность к ошибкам — очень переимчивые вещи; могла ли первая ученица Лейзен их подхватить? Возможно ли, чтобы она начала прислушиваться к голосам сирен? Чтобы тайные импульсы самовыражения и даже потакания собственным слабостям овладели ее жизнью? На какой-то момент дитя нового века оглянулось назад и помахало рукой восемнадцатому столетию. Это был наиболее критический момент ее пути. Если влияние этих обстоятельств сохранится достаточно долго, то развитие ее характера и сама история ее жизни может полностью измениться.

А что может этому помешать? В первую очередь, она сама всеми силами старалась их сохранить. Пусть все так и остается навсегда! Ее окружали виги, она могла делать все что захочет, у нее был Лорд М., она не могла поверить, что когда-нибудь может стать счастливее. Любые перемены — к худшему; но самая худшая перемена… нет, она не желает об этом даже слышать. Это совершенно недопустимо, все вокруг перевернется, если она вдруг выйдет замуж. Но, казалось, окружающие только об этом и мечтали — общественное мнение, министры, ее сакс-кобургские родственники, — все были единодушны. Безусловно, она понимала, что тому есть веские причины. Взять хотя бы то, что если она останется бездетной и вдруг умрет, то ее кумберлендский дядя, король Ганноверский, унаследует английский престол. Такое событие, несомненно, было бы крайне неприятным, и она прекрасно понимала тех, кто желал этого избежать. Но пока можно было не спешить. Конечно, рано или поздно она выйдет замуж, но не сейчас — не в ближайшие три-четыре года. Самым неприятным было то, что дядя Леопольд был абсолютно уверен, что она не просто должна выйти замуж, а выйти замуж за ее кузена Альберта. Это было очень похоже на дядю Леопольда, который стремился запустить пальцы во все пироги. Тем более что давным-давно, еще до ее вступления на престол, она послала ему письмо, содержание которого вполне могло послужить поводом для таких предположений. Она написала ему, что Альберт обладает «всеми качествами, о которых только можно мечтать», и просила своего «драгоценного дядю позаботиться о его здоровье, столь дорогом для нее теперь, и взять его под свою личную опеку», добавив: «Я надеюсь и верю, что в этом, столь важном для меня вопросе, все пойдет удачно и хорошо». Но это было очень давно, когда она была еще ребенком, и если судить по языку письма, то вполне вероятно предположить, что писалось оно под диктовку Лейзен. Однако в любом случае ее чувства и все обстоятельства с тех пор полностью переменились. Альберт же вообще едва ею интересовался.