Но лишь девять месяцев удержался он у власти. Министерство, имевшее меньшинство голосов в Палате Общин, было сметено всеобщими выборами. И все же к концу этого короткого периода узы, связывающие королеву с ее премьером, значительно упрочились; их взаимоотношения уже не были простыми отношениями благодарной хозяйки и преданного слуги: они стали друзьями. Его официальные письма, в которых и раньше ощущались личные нотки, превратились в живописания политических новостей и светских сплетен, составленные, по словам лорда Кларендона, «в стиле его лучших новелл». Виктория была очарована; она заявила, что никогда в своей жизни не получала таких писем и вообще никогда раньше не знала всего обо всем. Взамен она послала ему весной несколько букетов цветов, собранных собственными руками. Он отослал ей набор своих новелл, за которые, по ее словам, она была «весьма благодарна и высоко их оценила». Позже она опубликовала «Страницы дневника — наша жизнь в горах», и было замечено, что в тот период премьер-министр в разговорах с Ее Величеством постоянно употреблял слова «мы авторы, ма’ам». В политических вопросах она твердо его поддерживала. «Воистину никто и никогда не правил так, как это делает сейчас Оппозиция», — писала королева. И когда правительство пало, она была «буквально шокирована курсом, принятым Палатой Общин; они явно дискредитируют конституционное правительство». Она опасалась грядущих перемен; боялась, что если либералы будут настаивать на возрождении ирландской церкви, то встанет вопрос о клятве, данной во время коронации. Но перемена была неизбежной, и Виктория попыталась утешиться, пожаловав мистеру Дизраэли звание пэра.

Королевское послание застало мистера Гладстона в домашней одежде за рубкой дерева. «Очень важное сообщение», — заметил он, прочитав письмо, и спокойно продолжил рубить. Его истинные мысли по этому поводу были гораздо сложнее, но он доверил их лишь своему дневнику. «Похоже, Всевышний, — записал он, — приберег меня для каких-то Своих целей, которых, насколько знаю, я совершенно не достоин. Да прославится имя Его».

Королева, впрочем, не разделяла взглядов нового министра на намерения Всевышнего. Она не находила божественного предначертания в программе перемен, которую собирался претворять в жизнь мистер Гладстон. Но что она могла? Мистер Гладстон, с его демонической энергией и большинством голосов в Палате Общин, был непобедим; и в течение пяти лет (1869–1874) Виктории была уготована жизнь в нервной атмосфере бесконечных реформ — реформы ирландской церкви и ирландской земельной системы, реформы образования, реформы парламентских выборов, реформы в организации армии и флота, реформы в системе правосудия. Она не одобряла, боролась, сердилась; она чувствовала, что если бы Альберт был жив, такого не случилось бы никогда; но и ее протесты, и ее жалобы остались в равной степени неуслышанными. Уже одни попытки справиться с обрушившейся на нее и постоянно нарастающей массой документов оказались ужасно изнурительными. Когда ей принесли черновик длинного и запутанного «Закона об ирландской церкви», сопровождающийся пояснительной запиской Гладстона на дюжине исписанных мелким почерком страниц, она была на грани отчаяния. Она переключалась с Закона на пояснения, с пояснений опять на Закон, и так и не смогла решить, что же из них более запутанно. В конце концов, она передала всю эту кипу мистеру Мартину, которому случилось в это время быть в Осборне, и поручила составить краткий обзор. Когда он это сделал, ее недовольство предложенными мерами выросло как никогда; но сила правительства была такова, что Виктория была вынуждена смириться — из двух зол выбирают меньшее.

В середине этого кризиса, когда будущее ирландской церкви оставалось под вопросом, внимание Виктории привлекла еще одна планируемая реформа. Предлагали разрешить морякам военного флота носить бороды. «Может ли мистер Чилдерс сказать что-нибудь определенное о бородах?» — озабоченно написала королева первому лорду адмиралтейства. В целом Ее Величество одобряла новшество. «Лично я, — написала она, — одобрила бы бороды без усов, ибо последние более присущи солдатам; но тогда не была бы достигнута основная цель, а именно устранение необходимости бритья. Поэтому пусть остается, как и предложено, полная борода, но при условии, что будет она короткой и очень чистой». Потратив на обдумывание вопроса еще одну неделю, королева написала окончательное письмо. Она желает, по ее словам, «сделать еще одно уточнение по поводу бород, а именно, что ни в коем случае нельзя носить усы без бороды. Это должно быть совершенно ясно».

Перемены во флоте еще можно было стерпеть; замахиваться же на армию — это куда серьезней. С незапамятных времен армия была тесно связана с Короной; и Альберт уделял куда больше времени и внимания тонкостям военного дела, чем даже рисованию фресок или планировке санитарных коттеджей для бедных. Но теперь все должно в корне измениться: мистер Гладстон издал указ, и главнокомандующий был выведен из непосредственного подчинения монарху и передан в подчинение парламенту и министру обороны. Из всех либеральных реформ эта вызвала у Виктории самую горькую обиду. Она считала эту перемену прямой атакой на свое положение — почти что атакой на положение самого Альберта. Но она оказалась беспомощной, и премьер-министр добился своего. Когда же она услышала, что этот ужасный человек замышляет еще одну реформу — собирается отменить покупку воинских званий, — то почувствовала, что именно этого и следовало от него ожидать. На мгновение она понадеялась, что на помощь придет Палата Лордов; пэры выступили против реформы с неожиданной энергией; но мистер Гладстон, как никогда уверенный в поддержке Всевышнего, уже заготовил гениальный ход.

Поскольку покупка званий была в свое время разрешена королевским указом, то эта же инстанция должна ее и отменить. Виктория встала перед любопытной дилеммой: с одной стороны, она ненавидела идею отмены покупок, а с другой, их просили отменить ее монаршей властью, что было ей весьма по вкусу. Колебания были недолгими, и, когда Кабинет в официальном письме порекомендовал ей подписать Указ, она сделала это с добрым благоволением.

При всей неприемлемости политики мистера Гладстона, было в нем нечто еще более противное Виктории. Ей не нравилось его личное к ней отношение. Нельзя сказать, чтобы в общении с нею мистер Гладстон допускал неуважение или невежливость. Напротив, его манеры и в разговоре, и в переписке с монархом были безукоризненны. Будучи глубоко и страстно консервативным, что до самого конца его невероятной карьеры придавало неожиданную окраску его необъяснимому характеру, мистер Гладстон рассматривал Викторию с почти что религиозным благоговением — как священное воплощение вековых традиций, жизненно важный элемент британской конституции, королеву волею парламента. Но, к сожалению, леди не приняла комплимента. Суть ее антипатии выражает хорошо известная жалоба: «Он обращается ко мне, как к собранию», — впрочем, подлинность фразы вызывает некоторые сомнения, поскольку ее стиль уж очень близок к эпиграмме, что не свойственно Виктории. Она была вовсе не против, чтобы ее рассматривали как некую общественную инстанцию; она и была ей на самом деле и прекрасно это знала. Но она была еще и женщиной, и видеть, что тебя воспринимают лишь как инстанцию, — это невыносимо. Так что рвение и преданность мистера Гладстона, его церемониальные фразы, его низкие поклоны, пунктуальность его манер расточались впустую; и когда, в припадке лояльности, он пошел дальше и с подобострастной слепотой наградил объект своего преклонения тонкостью интеллекта, широтою взглядов и неуемным энтузиазмом, присущими ему самому, непонимание достигло предела. Несоответствие между настоящей Викторией и странным божественным образом, созданным мистером Гладстоном, привело к разрушительным последствиям. Ее дискомфорт и неприязнь превратились, наконец, в явную враждебность, и хотя манеры ее были по-прежнему безупречны, никогда она не была с ним приветливой; а он, со своей стороны, был разочарован, смущен и подавлен.