Старейшее жизнеописание Спинозы

Б. Спиноза

«Трактат

об очищении интеллекта»

В 1719 году вышел в свет десятый том «Литературных новостей» (Nouvelles litteraires), где среди прочего был напечатан очерк, озаглавленный «Жизнь покойного господина де Спинозы» (La Vie de feu Monsieur de Spinosa). В том же году появилась отдельная книга, содержавшая, помимо жизнеописания, еще и большой антирелигиозный трактат «Дух Спинозы» (L’Esprit de Spinosa)[1]. Оба издания были анонимными, не указывалось и место издания. Предосторожности, как вскоре выяснилось, не слишком помогли: книги были запрещены, большая часть тиража уничтожена — до наших дней сохранилось всего по два-три экземпляра этих изданий. Плюс множество рукописных списков, причем старейшие из них имели хождение задолго до публикации книг. Предположительно самый аутентичный список — так называемый «кодекс Таунли» (Towneley codex) — был обнаружен в начале XX века в Англии. Профессор Лондонского университета Э. Вулф (Abraham Wolf) издал его вместе с собственным английским переводом и обширным комментарием[2].

Долгое время старейшими биографиями Спинозы считались две, написанные его идейными недругами: Себастьяном Кортхольтом (Sebastian Kortholt) — в предисловии к книге его отца, профессора теологии, — и лютеранским пастором Иоганном Келером (Johann Kohler, в более распространенном латинизированном написании: Colerus)[3]. Первая увидела свет в 1700 году, вторая — в 1705 В настоящее время достоверно известно, что «Жизнь покойного господина де Спинозы» была написана намного раньше, никак не позднее 1688 года. Наиболее вероятной датой считается 1678 (всего годом ранее умер Спиноза).

В отличие от Кортхольта и Келера, наш биограф был лично знаком со Спинозой и мог черпать сведения из первых рук. Он не стремился выглядеть беспристрастным, открыто преследуя своей целью защиту доброго имени и философских воззрений Спинозы. Перед нами не простой мемуар, но одновременно и апология. Этим во многом объясняется экзальтированная тональность повествования, напоминающая жития святых — и потому дающая нынешним ученым повод для скептического отношения к написанному.

«Посмертные труды» Спинозы[4] до крайности возмутили ревнителей веры. У его биографа имелись все основания полагать, что «было немалым счастьем для него [умерев] избегнуть бури, поднятой против него врагами». Стоит ли удивляться тому, что биограф утерял чувство меры, отстаивая честь своего учителя и друга? Или же тому, что он предпочел скрыть свое имя?[5]

Считается, что то был Жан-Максимильен Люка (Jean-Maximilien Lucas)[6] — французский эмигрант, публицист и неистовый враг «короля-солнца» Людовика XIV. В предисловии к первоизданию биографии Спинозы говорилось: «Автор доподлинно не известен, хотя очевидно, что сочинивший ее был одним из учеников [Спинозы], как то излагается им с ясностью. Однако, если позволительно опираться на догадки, можно было бы сказать, и не без уверенности, что весь этот труд есть дело рук покойного г-на Люка, столь известного своими «Квинтэссенциями», но еще более — своей нравственностью и образом жизни».

Имеются, впрочем, и некоторые резоны считать автором шевалье Габриеля де Сен-Глена (Gabriel de Saint-Glain), немолодых лет журналиста, писавшего для «Газетт д’Амстердам»[7].

В 1735 году жизнеописание Спинозы вышло в новой, улучшенной редакции и с иным названием: «Жизнь г-на де Спинозы, от одного из его учеников: Новое издание, неурезанное, другим его учеником дополненное несколькими примечаниями и каталогом его сочинений»[8].

Это издание было взято мной за основу для русского перевода. Я сличил его с кодексом Таунли и исключил несколько позднейших вставок, в том числе одну довольно пространную — историю с завещанием Симона де Фриса (прямое заимствование у Келера). При этом я восстановил два-три предложения, которые имелись в рукописи, но отсутствовали в «Новом издании». Разбивка на абзацы дана по кодексу Таунли.

Перевод с французского был сверен мной с английским переводом Вулфа. Я хотел бы также выразить искреннюю благодарность д-ру Е. Гутырчику (Мюнхен), который взял на себя труд сверить русский перевод с немецким (под редакцией Карла Гебхардта[9]) и внес несколько существенных корректив.

Наш век весьма просвещенный, но от этого он не сделался более справедлив к великим людям. Хотя он и обязан им своими прекраснейшими озарениями (lunares)[10], из коих с успехом извлекает пользу, однако — из зависти ли, по невежеству ли — он не терпит им восхвалений; и удивительно, что приходится таиться, описывая их жизнь, словно совершаешь некое преступление[11], а в особенности если эти великие люди прославились воззрениями беспримерными и неведомыми для заурядных умов. Ну и вот, те, под предлогом верности принятым взглядам, пусть и абсурдным либо смешным, отстаивают собственное невежество, принося ему в жертву благотворнейший свет разума (les plus saines lunares de la raison), так сказать, самое истину. Но как ни рискованно идти столь тернистой тропой, слишком мало пользы я вынес бы из философии того, чью жизнь и принципы взялся описать, если бы побоялся приступить к делу. Я мало страшусь гнева людей, ибо имею честь жить в республике, в коей подданным предоставлена свобода мнений и где было бы нечего более желать для спокойствия и счастья, только бы к людям, доказавшим свою честность, относились без зависти. Даже если это сочинение, которое я посвящаю памяти прославленного друга, и не одобрит весь мир, его, по крайней мере, одобрят те, кто любят только истину и испытывают некоего рода отвращение к наглой толпе.

Барух де Спиноза родился в Амстердаме, прекраснейшем городе Европы, и был весьма невысокого происхождения. Его отец, иудей по вероисповеданию и португалец по национальности, не имея средств для содействия сыну в коммерции, побуждал его к изучению еврейской литературы. Такого рода занятия, составляющие всю науку евреев, не могли удовлетворить ум столь блестящий, как у него. Ему не было и пятнадцати, когда он обнаружил трудности, с которыми едва справлялись самые ученые иудеи; и хоть столь юный возраст не слишком наблюдателен, он все же заметил, что его сомнения приводили учителя в замешательство. Из опасения рассердить его он делал вид, что вполне удовлетворен ответами, довольствуясь тем, что записывал их, чтобы использовать при случае. Так как он читал одну только Библию, то вскоре смог уже обходиться без наставников. Его комментарии (reflexions) были столь верны, что раввинам нечего было возразить — разве как на манер невежд, которые, исчерпав доводы разума, обвиняют противников в том, что их взгляды плохо согласуются с религией. Этот нелепый прием позволил ему понять тщетность такого разыскания истины. «Люди не знают ее, — сказал он, — и потом, слепо доверять даже испытанным книгам (les li vres authentiques) значит слишком любить старые ошибки». Он решился впредь размышлять не иначе как самостоятельно, не жалея никаких усилий для ее [истины] открытия. Требуется великий ум и необычайная сила, чтобы замыслить, не достигнув и двадцати, столь серьезный план. В результате он скоро увидал, что предприятие его вовсе не безрассудно. Ибо, начав читать все Писание сызнова, он проник в его темноту (obscurite), раскрыл его тайны и пролил свет на туманности, за которыми, как ему говорили, прячется истина.