Пани Марья читает про осень и дождь… Кто-то подстрелил журавля, и, обессиленный, он опустился на выгон. Пастухи с криком кинулись его ловить, а он не давался. Принял Михаську за кочку и налетел на него грудью. Михась укрыл его сермяжкой. А товарищи, отбирая журавля, так затолкали хлопца, что он сомлел. Ребята перепугались, спрыснули его водицей, отвели домой и журавля ему отдали. Так и жили они в запечке у мачехи — голодали, хворали и утешали друг друга…

— Малец, почему ты не пишешь?

— Я пишу, — встрепенулся Даник.

Он склонился над тетрадью, а пани Марья покачала головой, помолчала немного и снова стала читать.

К весне журавль поправился и расхаживал по хате царем среди кур. Михась таял, как снег за окном. Как-то в начале весны мачеха сидела за кроснами[8], а он окликнул с печки: «Мама!..» Впервые услышала баба это слово от пасынка. Со страхом поняла — смерть!.. А он: «Мама, мамочка, журавля дай!..»

Почему на этих словах пани Марья останавливается? Даже, кажется, слезы у нее в голосе, как в тот день, когда она читала им про Янку-музыканта… Почему и у Сивого слезы тоже затуманили глаза?..

Журавль шел за гробом Михася, а потом, когда стали засыпать могилу, поднялся и полетел. А на земле остался только грустный крик его, и дождь, и слезы…

— Ну, а теперь покажи мне, Малец, что ты там написал?

Даник опомнился и, покраснев, подал учительнице развернутую тетрадь.

— Ну конечно, и половина даже не сделана, — сказала пани Марья. — Нет, хлопче, с тобой никакого сладу. Ты сегодня останешься после занятий. На коленях немножко постоишь. Потому что писать надо, а не раздумывать и вечно глядеть куда-то…

И вот четвертый класс ушел домой, а Даник стоит на коленях. За стеной, в соседней комнате, пани Марья ведет в пятом классе арифметику, заменяя учителя Дулембу. Ученики, верно, решают задачу, и голоса «керовничихи» не слыхать. Должно быть, сидит над классным журналом и уже забыла, конечно, как плакала над Янкой-музыкантом и над Михаськой…

Сивый присел на корточки, выковыривает мох из паза сосновой стены и со злобой, злобой до слез думает об учительнице.

Еще только вчера она казалась ему не такой, как все другие учителя, не такой, каким был пан Цаба… «Милая пани Марья…» — передразнивает сам себя Даник. Эх, дурак! Не раз повторял он эти слова, когда шел домой или тайком поглядывал на нее из-за парты… Думал даже, почему она — такая добрая, умная, красивая, — почему она не его мама, почему он не может прижаться к ней, подставить свою белую стриженую голову под ее теплую маленькую руку… У «керовничихи» двое детей: девочка Вандзя учится во втором классе, а мальчик Адась еще совсем маленький. Даник видел однажды, как пани Марья вела их за руку по дорожке вокруг церкви. А он, дурак, поглядывал из-за дерева, слушал их смех и разговор и… завидовал. Думал, какая она хорошая. Счастливые они, что у них такая мама, — эти Вандзя и Адась!..

Ах, дурак-дурак! Какие нехорошие мысли приходили ему тогда в голову! Его мама, мол, и в школу его ни разу не отвела, и не погуляла с ним вот так, и не спросит никогда — не трудно ли ему и о чем он читает… Все возится вечно, все молчит… Ну, так вот тебе, Сивый, и «милая пани Марья»!..

Что это — кто-то голосит? Да, голосит!

Даник встал и подошел к окну. Протер запотевшее стекло и увидел: по ту сторону грязной площади — кирпичный дом постерунка. На крыльце стоит полициант. И никого вокруг, только серое, грустное небо и грязь…

— А сы-нок мой, а род-нень-кий!.. — снова послышались причитания.

Кто же это?.. Даник до самого низа протер запотевшее стекло и увидел — на тротуаре, чуть правее окна, стояла какая-то тетка.

— Тише, Ганна, ничем ты не поможешь, — донесся голос мужчины. Его не видно: должно быть, за крыльцом стоит.

А тетка не утихает:

— А где же тот бог, а где же вы, до-брыее люди?.. А за что ж вы его мор-ду-е-те-е?!

— Тише, глупая! Ну вот, дождалася!..

С крыльца постерунка спустился полициант и уже направляется сюда, обходя лужи… Даник не выдержал: забрался коленями на окно, отворил форточку и задрожал — не то от холода, не то от голоса женщины.

— Пускай берут! — уже не плакала, а кричала она. — Пускай мучают и меня! Пускай!..

Из-за крыльца показался мужчина, он прошмыгнул перед окном по мокрым, грязным доскам тротуара.

— Стуй! Чекай, хаме![9] — кричит полициант и уже бежит сюда по грязи.

А тетка не убегает… В каком-то сером бурнусе, в лаптях, в старом платке… И — не убегает!..

Даник привстал и высунулся в форточку.

— Иди, иди! — говорит тетка. — Иди, пей, ворон, и мою кровь! Бог милый даст — захлебнешься!.. Ах, боже мой!!!

Даник увидел только, как он, полициант, замахнулся. Мальчик закрыл глаза от ужаса и закричал. Одно-единственное, самое первое слово:

— Ма-ма!!!

И тут его подхватили чьи-то сильные руки, сняли, стащили с подоконника на пол.

Даник пришел в себя, увидел, что это она — пани Марья. Она захлопнула форточку, стала спиной к окну, заслонила его собой… А он рванулся вперед, хотел крикнуть ей какие-то такие слова, после которых она навсегда бы перестала быть его учительницей, а он ее учеником… Но пани Марья закрыла лицо руками, и плечи ее задрожали… Даник отступил… Крика за окнами уже не слышно… И тишина пустого класса, и эти маленькие белые руки, закрывшие милое когда-то лицо учительницы, и ее вздрагивающие плечи — все это словно вернуло его снова сюда, в заставленный партами класс…

Даник растерялся, обмяк, отошел на свое место и стал на колени.

— Что ты делаешь, дитя мое! Что ты кричишь!..

Она уже у него за спиной. А он не хочет даже оглянуться. «Иди ты к черту! Вместе со всеми вами — к черту!..» — безмолвно рвутся слова из его потрясенной, уже недетской, кажется, души. Но слезы, горячие слезы ненависти и горя сами катятся из глаз…

— Встань!

Даник опустил голову еще ниже.

— Встань, Малец, говорю тебе!..

В голосе ее уже не слышно слез. И он уже не плачет. Слезы еще ползут по щекам Сивого, а он уже ковыряет сухой жесткий мох в пазу, а потом отрывает руку от стены, и пальцы сами сжимаются в кулак.

— Встань, Даник! — Она в первый раз так его назвала. — Ну, я прошу тебя, встань…

Даник встал. Он не смотрит на нее, не может поднять глаз. Не может и не хочет. И вот лица его касается теплая ладонь. Пальцы спускаются по щеке до подбородка и хотят снизу поднять голову мальчика.

— Не надо, Даник, злиться на меня…

Но он не хочет слушать ее, не хочет и этой руки. Мотнув головой, он освобождает свой подбородок из ее теплых пальцев.

— Ну что ж, иди домой. Только тихо. Дай-ка я провожу тебя через эту комнату.

Пятый класс — слышно Данику — уже шумит за стеной. Проходить через него и в самом деле не стоит. Даник берет с парты сумку и шапку, идет следом за «керовничихой». Через учительскую она выпускает его на крыльцо. Мальчик не говорит даже того «до видзэня», которое обязан сказать. Не может вымолвить. Да и не хочет. Остановившись на мгновение, он глядит через грязную площадь туда, где на крыльце кирпичного дома снова стоит тот — ненавистный, страшный — в темно-синей шинели…

Как-то вечером, дома, когда мать налила ему пообедать после школы, Даник, не садясь за стол, сказал:

— Дай мне злотый.

— Вот как! — удивилась мама. — На что тебе?

— Надо.

— Велели разве, чтоб принес?

— Не надо было б, не просил бы.

— Садись ешь.

— Ешь… Ты вот дай, а то — ешь…

— Завтра пойдешь, так дам.

— Дай сейчас. Мне очень надо, ей-богу!..

— Ну и репей ты, Данило! Конца, ты думаешь, не будет этим злотым? Пойдешь весной в поле да выкопаешь? Найдешь вместо него другой под бороной?..

Зося говорила это, а сама уже рылась в старом, еще девичьем, сундуке, где лежал ее серый бурнус с недавно пришитым боковым карманом.